Зеркальный вор - Мартин Сэй

Где-то рядом находится вода. Каждый раз, когда Гривано просыпается, он слышит шум ветра и мелкие волны, бьющие в стену за его головой. Поначалу эти звуки — суматошный жизнерадостный плеск — доставляют ему удовольствие, но потом, вслушиваясь, он начинает улавливать в них систематичность: периодически повторяющиеся серии с одинаковыми — или почти одинаковыми — паузами между всплесками, что напоминает затейливые игры в ладошки из его далекого беззаботного детства.

Гривано приходит в голову, что по этим сериям всплесков можно составить себе представление о размерах здания, в котором он находится. Что ж, ему свойственно развлекаться такими выдумками. Он улыбается и тут же морщится от боли, кругами пульсирующей на пространстве между его носом и подбородком.

Он не помнит, как здесь оказался. Бо́льшая часть прошлой ночи ускользает из памяти, как ртуть между пальцев. Он может вспомнить только, как размахивал оружием в исступлении страха и ярости, калеча и убивая множество людей, вся отвага которых происходила от выпитого вина, невежества и осознания своего численного превосходства, притом что они были не готовы сойтись лицом к лицу с настоящим солдатом, янычаром, пусть даже таким постаревшим, как Гривано. Воспоминания о насилии всегда выбивают из колеи, потому что в них он не является самим собой. Зверь, глядящий его глазами и двигающий его конечностями в бою, как будто не имеет собственной памяти — и, вероятно, поэтому он так легко и хорошо убивает. Та его сущность, которая сражается, во многом сродни той сущности, которая предается плотским утехам, или той, что справляет нужду: все они заключены в его теле, но это не настоящий он. Так говорит себе Гривано.

Он снова думает о Лепанто и о Жаворонке. Никогда прежде его друг не выказывал такого воодушевления, как в недели накануне той битвы; еще никогда он не был настолько исполнен пения. Пока флоты сосредотачивались в Патрасском заливе, глаза всей команды «Черно-золотого орла» были сосредоточены на Жаворонке: каждое лицо улыбалось и каждое сердце радовалось его окрыленности. Но когда начался бой, Жаворонок не стрелял. Он ни на миг не покинул свою позицию на квартердеке, ни разу не дрогнул, когда турки бросались на абордаж; он отважно бился и сбрасывал их за борт вплоть до прилета того рокового ядра. Но его аркебуз все это время оставался во взведенном состоянии, пока Гривано — у которого уже кипели брызги крови на перегретом от частой стрельбы стволе — не позаимствовал оружие друга. Жаворонок был хорошим солдатом, а если бы он выжил и окончил Падуанский университет, то стал бы отличным врачом, превзойдя на этом поприще Гривано. Однако он не был убийцей.

Гривано пытается сесть, но разбитое тело отказывается ему служить. Ноги под покрывалом мучительно скрючились, натруженные долгой ходьбой и резкими движениями во время схваток, а потом затекшие за несколько часов сидения в лодке Обиццо. Его руки примерно в таком же состоянии. Ему кое-как удается попить воды из обнаруженной на столике рядом с кроватью глиняной кружки, но заново наполнить ее из кувшина он уже не в силах. И он опять засыпает.

Через некоторое время в комнате появляется девушка-еврейка. Она приносит дымящуюся миску супа и небольшой кусок хлеба, помещает их рядом с кувшином, наполняет водой кружку и выходит, не пытаясь разбудить Гривано. Он приподнимается, чтобы попить и поесть — суп густой и неострый, основательно сдобренный гусиным жиром, — после чего укладывается вновь. Сквозь стену доносятся сладострастные женские стоны и крики оргазма, — может быть, это бордель? Если так, то шлюха за стеной либо редкостная энтузиастка своего дела, либо очень талантливая притворщица.

При его следующем пробуждении свет в единственном окошке комнаты розовеет: дело идет к закату. Гривано чувствует себя несколько окрепшим. Он садится, пьет воду (суповая миска уже исчезла) и, откинув покрывало, встает на дрожащие ноги. Он полностью обнажен и во многих местах перебинтован. Поочередно ослабляя повязки, он осматривает свои раны. Содранная кожа на большом пальце. Короткий глубокий порез на левой руке. Изогнутая полумесяцем рана на левом боку, окруженная кровоподтеком, уже начавшим желтеть по краям. В ушах по-прежнему звенит эхо ночного выстрела; правая рука и предплечье ноют после отдачи — он явно перестарался с зарядом. На столике, где ранее стояла миска, Гривано находит стальное зеркальце для бритья, схожее с его собственным, и пользуется им для осмотра своего лица: засохшая в ноздрях кровь, темный синяк на подбородке. Зеркало показывает его лицо только частями, а по краям отражение становится нечетким; при этом оно привычно лежит в руке. Только теперь он догадывается, что это и есть его собственное зеркало, подаренное отцом много лет назад, перед его отъездом с Кипра. Но ведь оно было упаковано в его дорожный сундук — тот самый, что исчез неизвестно куда из «Белого орла». Каким же образом оно очутилось здесь?

Осторожно, чтобы не попасться на глаза кому не следует, он подходит к открытому окну, порыв ветра из которого еще сильнее лохматит его спутанные во сне волосы.

За окном внизу он видит незнакомое пересечение двух широких каналов. На противоположном берегу розовый закат высвечивает простые, без украшений, фасады нескольких зданий, намного превосходящих высотой все окружающие: в одном из них Гривано насчитывает между крышей и уровнем воды восемь рядов узких окон. Перед этими зданиями нет никаких причалов, как нет и водных ворот. Стены выглядят серьезной преградой, напоминая цитадель или тюрьму. Взглянув налево, Гривано замечает вдали луковичный купол колокольни Мадонна-дель-Орто. Этот ориентир, вместе с направлением солнечных лучей, позволяет ему определиться с местом: где-то к северо-востоку от канала Каннареджо. Стало быть, перед ним сейчас стены Гетто.

С опозданием до его слуха доходит какой-то повторяющийся звук из соседнего помещения: свербящий и монотонный, как стрекот цикады. Он направляется к двери. Рядом с ней на крючках развешена одежда — не его собственная, но сравнительно новая и чистая, под стать той, какую обычно носят преуспевающие торговцы. При соприкосновении с кожей ткань кажется грубой и жесткой. Гривано медленно, с трудом, одевается, а затем выходит в коридор за дверью.

Через несколько шагов он попадает в тесно заставленную кухню, где служанка торопливо собирает на поднос нехитрый ужин из хлеба, сыра и зеленых яблок. А в дальнем конце комнаты за столом сидит Обиццо, рядом с которым в углу пристроен арбалет. Крупные руки зеркальщика заняты каким-то делом, попутно производя тот самый звук, на который сюда и приковылял Гривано.

Его появление Обиццо встречает быстрым и не особо заинтересованным взглядом.

— Добрый вечер, дотторе, — говорит он. — Я смотрю, вы решили повременить с отправкой на тот свет.

Гривано предпочитает промолчать, не тратя силы на пустую болтовню, и пересекает комнату. Служанка не обращает на него внимания.

Обиццо держит в левой руке, покрытой шрамами от ожогов, оперенный болт и затачивает напильником его тяжелый пирамидальный наконечник. Темный металлический порошок при каждом проходе напильника, поблескивая, сыплется на столешницу, оседает на волосатых запястьях Обиццо или же притягивается к обратной стороне напильника под воздействием магнетических сил, скрытых в самом металле. Гривано опирается на спинку соседнего стула — он не хочет садиться из опасения, что потом не сможет встать. Но все же через несколько секунд опускается на стул.