The Transformation of the World: A Global History of the Nineteenth Century - Jürgen Osterhammel

г. на китайский остров Тайвань. Закрытость Японии от внешнего мира с 1630-х гг. привела к тому, что до 1854 г. у нее практически не было внешней политики в привычном понимании этого термина. Она поддерживала дипломатические отношения с Кореей, но не с Китаем, а из европейских стран - только с Голландией (которая в XVII веке занимала видное место в Юго-Восточной и Восточной Азии). Однако это не было связано с дефицитом суверенитета: если бы Япония хотела "играть в игру" в раннем современном мире, она, несомненно, была бы признана, как и Китай, суверенным агентом.

В случае с Японией формирование внешнего национального государства означает, что после "открытия" в начале 1850-х годов страна постепенно стала стремиться к роли на международной арене. Внутри страны порядок, сохранившийся до эпохи Мэйдзи, был, по сути, порядком, созданным в 1600 г. региональными князьями-воинами, такими как Хидэёси Тоётоми или Токугава Иэясу, который к концу XVII в. был консолидирован в политическую систему с самым высоким уровнем интеграции, когда-либо существовавшим в истории архипелага. Территориальный аспект этого непросто понять западными категориями. Страна была разделена примерно на 250 уделов (хан), во главе каждого из которых стоял князь (даймё). Эти даймё не были полностью независимыми правителями. В принципе, они управляли своей территорией автономно, но находились в отношениях вотчины с самым могущественным княжеским домом Токугава, возглавляемым сёгуном. Легитимность принадлежала императорскому двору в Киото, который не обладал всей полнотой реальной власти. Сёгун в Эдо (Токио), напротив, был мирской фигурой, не имевшей ни сакральных функций, ни королевской ауры: он не мог опираться ни на теорию божественного права, ни на небесный мандат. Даймё не были организованы как сословие, не существовало парламента, на котором они могли бы объединиться в оппозицию к владыке. Эта, на первый взгляд, очень разрозненная система, напоминающая центральноевропейскую мозаику эпохи раннего модерна, была интегрирована с помощью системы ротации, которая обязывала князей поочередно проживать при дворе сёгуна в Эдо. Это в значительной степени способствовало расцвету городов и городского купеческого сословия, особенно в самом Эдо. К XVIII веку развитие национального рынка продвинулось далеко вперед. Таким образом, функциональный эквивалент немецкого Zollverein уже был характерен для ранней современной Японии.

Еще одно сходство с (северной) Германией заключается в том, что политически влиятельные круги Японии понимали, что в быстро меняющемся мире партикуляризм малых государств уже нежизнеспособен. Это не позволило всем добровольно согласиться на федеративное решение, которое предполагало бы сворачивание территориальных княжеств, поэтому инициатива должна была исходить от гегемона. Островная империя под властью Токугава (система бакуфу) уже была политически едина в границах японского поселения. Вопрос заключался в том, кто даст импульс централизации. В конечном счете архитекторами перемен стали не бакуфу, а круги самурайской знати в двух периферийных княжествах южной Японии - Чосю и Сацума, которые при поддержке чиновников императора, значение которого долгое время было чисто церемониальным, захватили власть в столице.

Реставрация Мэйдзи 1868 г. получила такое название потому, что власть императорского дома была восстановлена после многовекового отступления, а молодой император занял центральное место в политической системе под тщательно выбранным лозунгом "Мэйдзи" (то есть "просвещенное правление"). Восставшие самураи не могли черпать легитимность ни в традиционной политической мысли, ни в демократических процедурах. За фикцией или презумпцией того, что они действуют от имени императора, скрывался акт чистой узурпации. В действительности же он в течение нескольких лет произвел революцию в японской политике и обществе, причем это была не только "революция сверху" в смысле консервативного влияния на общество или предотвращения народного революционного движения. Модернизаторы-самураи вскоре отменили самурайский статус и все его привилегии. Это была самая масштабная революция середины XIX века. Она прошла без террора и гражданской войны; некоторые даймё оказали сопротивление, которое пришлось сломить военным путем, но в ней не было ничего даже отдаленно похожего на драматизм и жестокость австро-прусской войны 1866 г., франко-прусской войны 1870-71 гг. или войны в Северной Италии между Пьемонтом и Францией и Австрией. Даймё удалось частично убедить, частично запугать, а частично завоевать с помощью финансовой компенсации. Короче говоря, Японии потребовалось сравнительно немного сил, чтобы добиться далеко идущих перемен: мирного сближения внутреннего и внешнего государственного строительства в защищенном международном пространстве вне европейской системы государств, без значительного иностранного военного вмешательства и без колониального порабощения.

Изоляция от европейской силовой политики связывала Японию и США. В то же время их политические траектории были совершенно разными. В Северной Америке не было "феодальных" структур, которые необходимо было разрушить. Восставшие колонии получили дипломатическое признание в 1778 году от Франции, а в 1783 году - от бывшей имперской материнской страны, Великобритании. Таким образом, Соединенные Штаты с самого начала были государством с внешним суверенитетом. Кроме того, они были удивительно хорошо интегрированы на различных уровнях, поддерживались унитарным гражданским сознанием своей политической элиты и во всех отношениях выглядели частью современного мира. Неспособность этих обнадеживающих начинаний воплотиться в непрерывное и гармоничное национальное развитие - один из величайших парадоксов XIX века. Страна, считавшая, что она оставила позади милитаризм и макиавеллизм Старого Света, пережила второй по величине пароксизм насилия (после китайской тайпинской революции 1850-64 гг.) в период между окончанием наполеоновских войн и началом Первой мировой войны. Почему так произошло, объяснить здесь невозможно. До того момента, когда отделение значительной части территориального политического тела стало структурно практически неизбежным, динамично взаимодействовали два процесса: во-первых, экспансия на запад, проходившая без общего политического руководства и в целом бессистемно; во-вторых, усиливающийся раскол между рабовладельческим обществом одиннадцати южных штатов и капитализмом свободного труда на Севере. Перелом наступил в 1861 году, почти одновременно с объединением Италии и началом (в 1862 году) военно-политической динамики, которая привела к образованию Германского рейха в 1871 году. Но в предыстории американской гражданской войны было нечто гораздо более фаталистическое, чем в процессе объединения Италии и Германии, где многое зависело от тактического мастерства и азартной удачи таких людей, как Бисмарк и Кавур. Отрыв Юга становился все более неизбежным во второй половине 1850-х годов.

Прежде всего, в результате сецессии Соединенные Штаты распались как унитарное национальное государство. Бессрочность исторического развития проявляется только после крупных столкновений. Накануне битвы при Кениггратце в 1866 году многие, если не большинство, ожидали, что победителем выйдет Австрия. Оглядываясь назад, можно понять победу Пруссии: Решающим фактором стала мобильная наступательная стратегия Мольтке, а также лучшее вооружение и более высокий образовательный уровень прусской призывной армии. Тем не менее, победа все равно была близкой. Если мы позволим себе небольшой мысленный эксперимент и представим, что Гражданская война