Большой облом - Владимир Хачатуров

Наконец-то первый крылатый членовоз пожаловал в наш квадрат. А вот и шумная орава репортеров показалась. Эта разновидность рода людского вообще предпочитает передвигаться по жизни стаями, распространяя вокруг себя крик, бред, гам и сияние фотовспышек. Питаются зрительскими клише и словесными отбросами, каковые имеют привычку сдабривать ядом своих комментариев.

Ту-тук-тук, бьется кто-то в двери санузла со своими излияниями и выделениями.

– Эй, Мартимьяныч, кончай обсираться, нам тоже охота немножко покакать! Имеем полное конституционное право!

Аскольдов, не отвлекаясь от зрелища, врубает вмонтированный в уоки-токи магнитофон, разражающийся звуковыми симптомами медленно, но победно преодолеваемого запора. Прыскает из баллончика соответствующими переживаемому моменту ароматами.

– Мартимьяныч, что ты жрешь, что так воняешь? – восклицают ужалено за дверью и спешно удаляются.

Оптический прицел меж тем показывает самую банальную хронику: вице-премьер, деловито скалясь, спускается по трапу к встречающим коллегам, обезображенным аналогичными ухмылками верных слуг народа. Глядишь и ликуешь: Боже! каким только умникам не доверяют государственных дел! Нет тошнотворнее спеси, чем профессиональная спесь политиков, священников, шпионов и проституток. Напротив, цеховая гордыня золотарей внушает понимание: по делу страдают люди, по делу… Эх, какой исторический момент зря пропадает! Одной обоймой можно сиротский приют на десять лет безбедной жизни обеспечить! Или большой драматический театр в глубинке открыть! Или заупокойную службу во всех храмах мира заказать! Или движение за моральное разоружение с вселенской помпой учредить!..

Интересно, почему они уверены, что собор, который они съехались своим присутствием освятить, окажется православной церковью, а не языческим храмом в честь какого-нибудь Гермеса или Момуса? С этого городка станется учудить что-нибудь подобное…

Он отлип от прицела, чтобы унять волнение. Грудь ходила ходуном, в глазах плясали чертики, в голове водили хороводы числа со многими нулями. Неужели и его коснулся наполеоновский комплекс, которым, согласно поверьям спецслужб, страдают наемные убийцы в момент приведения приговора в исполнение?..

Он огляделся, прислушался, нервно обтер вспотевшие ладони о штаны. Чего они медлят, спрашивается? Неужто в самом деле потеряли его в том магазине?

Стоило ему об этом подумать, как по уоки-токи раздалась команда, призывающая открыть огонь на поражение по сверхштатному снайперу в районе пятого слева окна на третьем этаже головного здания аэровокзала. Мозг еще растеряно соображал, а тело уже лежало, корчась от страха, под раскрытым окном. Первые пули накрапывающим ливнем ударили в раму: окна брызнули стеклами, стены – кафельной крошкой. Затем все слилось в сплошной однообразный грохот с истошными жалобами рикошетов. Снесенный с постамента унитаз на пару с раздолбанным бачком залил позицию прохладной проточной водичкой. Уоки-токи, как заговоренный, стоял на подоконнике цел и невредим, мало того, пытался уговорить гранатометчиков сменить боевые гранаты на слезоточивые…

Тем временем в квадрате пять-восемь произошли разительные изменения. Так, большинство прибывших и встречающих оказались погребены под телами своих самоотверженных телохранителей. Чины кряхтели, икали и стонали под тяжестью дородных спасителей, но мужественно терпели полагающуюся им по сану муку безопасности. Только неугомонные репортеры своими суетливыми скачками от одного государственного мужа к другому (Представьте, что вас вскоре убьют, что бы вы пожелали на прощание вашей стране в лице наших подписчиков? – Приказал бы долго жить!) вносили в эпический трагизм происходящего элементы балаганной лирики.

Наконец Аскольдов сумел пересилить себя, схватить молниеносным движением уоки-токи с подоконника и жалобно доложить о своей капитуляции.

– Сдаюсь, мать вашу! Хватит дурью маяться!

– Бросай оружие в окно, пидорванец долбанный! – предложило ему уоки-токи после короткого раздумья.

– Бросаю, разъездяи! – живо откликнулся Аскольдов и в три приема вышвырнул весь свой арсенал, включая баллончик с удушителем воздуха экскрементальными испарениями тела.

Арсенал, достигнув асфальта, повел себя довольно странно. Одни предметы киллерского рукомесла раскалывались как обыкновенные пластмассовые игрушки, другие, напротив, как необыкновенные резиновые, подпрыгивали.

Немая сцена: одни хлопают глазами, другие щелкают затворами камер.

– Ты чё, псих, что ли? – осведомилось уоки-токи.

– Сам ты псих! – огрызнулся мокрый от переживаний Аскольдов. – Я всего лишь подставное лицо, не видно разве?

– А где не подставное?

– А мне почем знать? – пожал плечами Аскольдов. – Мое дело маленькое. Мне присылают сценарий и аванс. Я учу роль, репетирую и выхожу на сцену в оговоренное время в указанном месте. Через день после премьеры получаю свой гонорар и гудбай, Вася! Я профессиональный драматический актер, а не какое-нибудь там хухры-мухры с кровожадными намерениями!

– Слушай ты, профессиональное хухры-мухры с драматическими намерениями, тема такая: снимаем сцену ареста матерого киллера доблестными органами государственной безопасности. Твоя задача: отстреливаться до последнего холостого патрона и застрелиться последним. Ты понял, Качалов?

– Я не Качалов, я – Аскольдов! Это – во-первых. А во-вторых, я вообще безоружный, товарищ Дзержинский…

– Эдмундыча не тронь, сокрушу! – чуть не задохнулось уоки-токи от возмущения. Отдышавшись, сообщило: – Оружие тебе сейчас передадут. Как с краской обращаться знаешь?

– Еще бы! – оскорбился Аскольдов. – Да я в пяти боевиках снимался!..

– Если хочешь и в седьмом сняться, постарайся не запороть шестой, – посоветовало уоки-токи. Помолчало и вздохнуло:

– Господи, с кем бороться приходится!

Хотя и считается в тесном кругу узких специалистов, что человек, находящийся на границах эктоморфии и церебротонии, не в состоянии поставить себя на место человека, мающегося меж Сциллой эндоморфии и Харибдой висцеротонии, но попробовать-то можно? В худшем случае сделаешься мучеником гипногогических видений. В лучшем – исследователем того непознанного, которое в принципе непознаваемо.

Поскольку Игорь, принимая «добруху», не был окрылен академическим намерением узнать изнутри о чем говорят визионеры, медиумы и мистики, иначе выражаясь, не горел желанием оказаться в курсе чужого бреда, а скорее напротив, мечтал обрести самое себя в пределах собственного организма, то его, естественно, не отвлекали от дела заботы и хлопоты верификации, приводящей узренное в словесное соответствие с желаемым. Из сказанного неумолимо следует, что озарений одурманенного Игоря не затмевали суетные сопоставления своей особы с Адамом, созерцающим миг за мигом чудо обнаженного до последней нитки бытия. А коли так, то никто не донимал его вопросами: – де почему ты не чувствуешь себя Богом накануне Творения, ведь это откроет перед тобой степные просторы для сокровенных истолкований? Но если бы и донимал, ответа вряд ли добился бы. Кем бы Игорь ни был на самом деле, к славному племени англосаксов, которых с младенчества случают с Библией, дабы они затем всю жизнь блаженствовали в плену заповеданных персонажей и завещанных сюжетов, он явно не принадлежал. Ни Благодать, ни Преображение не досаждали его нервным центрам своей мнимой неизбежностью. Его интересовали вещи куда более простые в своей необъяснимости, и он надеялся, что когда их узрит, то поймет, не прибегая к высокодуховной терминологии вроде «Блаженного видения», «Сат Чит-Ананда» или «Дхармакая Будды».