Есико - Иэн Бурума

Однако все происходившее вокруг дворца даже сравнить нельзя было с тем, что творилось в «Нитигэки». Люди стояли вокруг театра всю ночь, кутаясь в теплые пальто и одеяла в ожидании, когда откроются билетные кассы. К девяти утра очередь обернулась вокруг здания трижды. К десяти пошла на пятый виток. А ближе к одиннадцати — началу концерта — уже семь рядов из плотно прижатых друг к другу и коченеющих на морозе людей окружали театр. Люди не могли двинуться. Концерт находился под угрозой срыва, потому что Ри со своими телохранителями не могла пробиться через эту очередь, похожую на крепкую стену из человеческих тел. В итоге пришлось звать полицию, чтобы она с помощью дубинок помогла телохранителям расчистить дорогу и протолкнуть бедную Ри, закрывавшую лицо воротником шубы, внутрь, к проходу на сцену.

Шоу вышло великолепным. Я не зря полагался на Мэнь Хуа — крепкую маньчжурку с ангельским голосом. Аплодисменты она сорвала бешеные, слышались даже выкрики «Банзай Маньчжоу-го!» Но как бы замечательно ни пела Мэнь, звездой все равно оставалась Ри. Именно на нее все пришли посмотреть. Половина занавеса была раскрашена в цвета знамени Маньчжоу-го, на другой половине возносились красные лучи нашего восходящего солнца. А поверху бежали золотые иероглифы: «Гармония пяти рас» и «Мир Востоку». Когда занавес поднялся, на сцене было совершенно темно, и только Ри стояла в пятне света от прожектора, одетая в китайское тряпье, точь-в-точь как в известном уличном эпизоде, с которого начинались «Китайские ночи». Она выругалась по-китайски — раз, другой, третий, и чем дальше, тем больше это нравилось публике. Свет в зрительном зале погас, и театр погрузился во мглу. Никто не знал, что дальше. Медленно и мягко темноту начала заполнять мелодия из фильма. Кто-то из публики захлопал в нетерпении. Музыка заиграла громче. Прожектор высветил одинокую фигурку, на этот раз в блестящем золотом китайском платье, лицо спрятано за большим веером цветов флага Маньчжоу-го. Веер опустился, и с улыбкой, которая могла бы растопить айсберг, Ри запела свой знаменитый хит.

Публика взревела. Ничего подобного она отродясь не слыхала. Люди гикали, вопили, топали и даже танцевали в своих креслах. Буйство было такое, что охрана театра запаниковала и вбежала в зрительный зал, призывая людей успокоиться. Кого-то били по лицу, кого-то пинали. Девушки от волнения падали в обморок, а буйных студентов выволакивали из зала. А музыка продолжала играть «Ручей в Сучжоу», «Ах, моя Маньчжурия!». Одна на сцене в свете прожекторов, в грохоте оркестра, заглушавшем все остальные звуки, Ри даже представить себе не могла, какую кашу заварила у себя под ногами. Я никогда не забуду кислый запах мочи и пота, стоявший в опустевшем зрительном зале, когда все закончилось.

Тогда мы еще не знали, что настоящее буйство происходило вокруг театра, на улице. Только два из семи с половиной витков исполинской очереди, опоясывавшей театр, смогло войти внутрь. А те, кто не смог пройти, отстрадав несколько часов на морозе, восприняли это совсем не по-доброму. Японцы — народ покорный и не склонный устраивать беспорядки, особенно когда военные держат все под строгим контролем, но разочарование от невозможности увидеть Ри Коран, да еще в самый разгар Китайского Бума, было слишком невыносимо. То, что произошло, стало единственным бунтом, случившимся в Японии в период между 1940 годом и нашим поражением. Пресса получила строгие указания не писать об этом, но слухи все равно поползли: толпа раскачивала громадные черные лимузины, стоявшие перед зданием газеты «Асахи», и била окна. Конная полиция давила людей лошадьми. Молодая женщина с прической под Ри Коран погибла под копытами. Толпа линчевала полицейского, и, когда его вынули из петли, он едва дышал. Облегчение пришло в виде дополнительных сил полиции, которые яростно атаковали бунтующих юнцов — поклонников Ри Коран. К моменту, когда мы выходили из зала в ночную тьму, люди в темно-синих комбинезонах уже вполне буднично наводили на улицах порядок, поливая струями холодной черной воды нашу обувь, пока мы забирались в автомобили, ожидавшие нас у театра.

Год 1941-й был отличным, хотя начался неблагоприятно. Я снял квартиру в апартаментах «Бродвей Мэншен» в Шанхае. Этот город подходил для поставленной мною задачи — проникнуть в артистические круги Китая — куда лучше, чем все мои пристанища в Маньчжоу-го. Шанхай мне всегда нравился, пусть даже от него и разило западным духом. Особенно я любил гулять перед зданием британского консульства, что на другой стороне реки Сучжоу, с его громадным газоном, который местные работяги разглаживали до состояния бильярдного стола, таская по нему тяжеленный каток, чтобы англичане и здесь могли играть в свой крикет. По весне я любил вслушиваться в разговоры высокомерных англичан, сидевших над чашками с чаем, и говорил себе: ну, вот и пришла наша очередь. Слишком долго они управляли азиатами. Теперь главными будем мы. Они еще будут кланяться самому ничтожному японскому полицейскому, чтобы выйти за территорию своей жалкой концессии.

Но я забегаю вперед. Канун нового, 1941 года. Сунув чаевые в руку швейцара в «Бродвей Мэншен», я прошел домой и отправился в спальню, чтобы переодеться для вечера, которого ожидал всю неделю. Моей гостьей на премьере нового фильма в кинотеатре «Катэй» станет подающая надежды молодая актриса Бай Ю. Очаровашка с нахальной улыбкой и китайскими ножками, длинными, плотными, стройными, — просто сойти с ума. Ее молодая грудь гордо вздымалась всем на обозрение, а попка в форме персика была уже готова к ласкам опытного мужчины.

Вот почему я хотел предстать перед ней в наилучшем виде. Я залез в ванну и довольно долго отмокал в мечтах о том, что я сделаю с этой шалуньей. Потом вылез, открыл платяной шкаф. И, к своему ужасу, обнаружил там картину полной разрухи. Каждый предмет моей одежды: китайские халаты, летние кимоно, форма Квантунской армии, мой белый шагреневый костюм, сшитый лучшим шанхайским портным Си Си Лао, французские рубашки от Шарве и даже мои итальянские галстуки — все было изрезано в клочья. Обрезки льна, шелка и шерсти были перемешаны так, будто в моем шкафу бушевал дикий зверь. Какой маньяк мог это сделать? Я терялся в догадках, но придумать ничего не мог. И, только включив свет в ванной, чтобы ополоснуть лицо холодной водой, удивился — как я не заметил этого раньше? Сильными, почти мужскими мазками на зеркале были выведены элегантные китайские иероглифы:

«В твоей жизни не может быть двух Ёсико. Ты сделал неправильный выбор».

Ко вспышкам женского гнева мне не привыкать. Особенно к этому склонны китаянки. Чего только я не натерпелся с ними: слез, воплей, проклятий, побегов с моими деньгами. Но впервые в жизни жертвой бешеной ревности стал весь мой гардероб. Особенно злило то, что этот бессмысленный акт разрушения был просто капризом. Возможно, иногда я слишком вольно распоряжаюсь своими чувствами, срывая цветы удовольствия там, где могу их найти. Но, в конце концов, я мужчина. Не могу же я ощущать вину за то, чего не совершал. Да еще перед женщиной, которая знает меня лучше, чем моя мать. Как она может так плохо судить обо мне? Объяснение напрашивалось только одно: это сумасшествие настоящей любви.

В мартовском Синьцзине, как водится, стояли жуткие холода. Из-за метелей и снежных заносов даже «Азиатский экспресс» опоздал с прибытием. Что, должен отметить, случалось очень редко. Так редко, что этот ничего не значащий случай закончился самым печальным образом. Машинист нашего поезда, взяв на себя личную ответственность за столь непростительное опоздание, бросился под колеса экспресса, прибывавшего из Даляня. И по крайней мере, получил посмертное искупление грехов в виде сочувственных упоминаний в утренних газетах. Возможно, этот печальный инцидент подействовал на меня сильнее, чем я ожидал, но беспокойство уже поселилось во мне.