Есико - Иэн Бурума

Был у меня в Пекине один знакомый, прирожденный деляга. Раньше у нас пересекались кое-какие дела, но им самим я особо не интересовался. Мелкий гангстер 1920-х, Танэгути Ёсио за десяток лет вырос до самопровозглашенного лидера Фашистской партии Японии и даже умудрился встретиться в Риме с Муссолини. Его фотография — в черной униформе, с улыбкой во весь рот, как у школьника, пожимающего руку дуче, — обошла все японские газеты. Он был бессовестным, жадным, грубым с женщинами — тип японца, который я всегда презирал. Но Китай он все-таки знал прекрасно. Если вам нужно тайно провезти антиквариат, бриллианты или оружие, Танэгути — вот кто вам нужен. Если необходимо с кем-то расправиться быстро и не поднимая шума, Танэгути выполнит все как следует. Если требуется организовать тайную встречу людей, которые очень не хотят, чтобы их видели вместе, Танэгути все сделает как нельзя лучше. Ходили даже слухи, что Танэгути посредничал между японской армией и генералом Чан Кайши, нашим врагом.[21]Короче, Танэгути знал всё и всех, включая Восточную Жемчужину, которая одно время была его любовницей. У меня были основания верить, что он все еще привязан к ней, и я надеялся, что он сможет помочь мне отыскать выход из моей непростой ситуации. Я знал, чем рискую, посвящая этого человека в свои тайны, что это унизительно — просить такого человека об услуге, но в тот период моей жизни я просто не знал, к кому еще обратиться.

Обитель Танэгути находилась в центре Пекина, на маленькой аллее между Ванфуцзин и Запретным городом, и охранялась русскими белогвардейцами. Почему-то он им доверял. И, сдается мне, сам говорил немного по-русски. В офис меня провел молодой японец с парой пистолетов в наплечных кобурах. Танэгути, одетый в синий костюм и белую рубашку с пришпиленным к ней галстуком с крупной блестящей жемчужиной, разговаривал с кем-то по телефону. Невысокий, с мясистыми губами и крошечными глазками, которые, казалось, совсем исчезают с лица после нескольких порций спиртного. Его малый рост бросался в глаза еще и потому, что у него почти не было шеи — круглая голова будто вырастала прямо из щуплых плеч, как голова у черепахи. По телефону он не говорил, а скорее хрюкал. Все его монологи представляли сплошное хрюканье. За его спиной на стене в золотой раме висела каллиграфия, выписанная сильными, мужественными мазками кисти. Это были китайские иероглифы «честность», «преданность» и «щедрость». С противоположной стены, прямо за моим стулом, свисала голова тигра, словно так и собираясь броситься на меня.

Я вежливо поблагодарил Танэгути за встречу. Он приказал парню с пистолетами принести нам зеленого чая. Тот отправился на кухню, шаркая шерстяными домашними шлепанцами небесно-голубого цвета. После того как я рассказал Танэгути свою историю, он задрал голову вверх и сказал, больше, наверное, для себя, даже с некоторой нежностью в голосе:

— Да, она всегда создавала проблемы…

Все, о чем я попросил его, — вывезти ее из страны. Кривая улыбка исказила его жирное лицо.

— И тогда она попадет в сферу твоих любовных интересов?

— Нет, — ответил я, — дело совсем не в этом…

Но Танэгути лишь отмахнулся от моих возражений — правой рукой, удивительно изящной для мужчины.

— Ну, хорошо, — решил он наконец. — Она может нам еще понадобиться.

Он ничего не обещал, но упомянул одно место на Кюсю, где Ёсико могла бы залечь на дно. Это даст ей немного времени на передышку. У него есть друзья, которые хотя бы ненадолго защитят ее. Я сказал, что навеки останусь его должником.

— Да уж, останешься, — ответил он, явно прицениваясь ко мне, будто практичный крестьянин на сельском рынке.

Когда я вернулся в свою комнату в гостинице, я наполнил ванну горячей водой и лежал в ней так долго, будто хотел отмыться от гадкой слизи.

Окраины Шанхая война превратила в руины. Из окна поезда они напоминали бескрайнюю мусорную свалку. Но способность этих людей быстро восстанавливать свои физические и духовные силы просто поражала. Народ Китая привык жить во времена катастроф. Из клочков соломы, обломков ржавого железа, битых кирпичей и всего, что еще осталось на некогда плотно заселенной территории, люди выстраивали нечто похожее на жилище. Крытые соломой лачуги высотой по плечо жались, ряды за рядами, к берегам вонючих каналов, забитых отбросами всех видов, какие только может произвести человек или животное: экскрементами, дохлыми собаками, кровавыми лохмотьями, жестянками с ядовитыми отходами с химической фабрики неподалеку. Даже из движущегося поезда можно было заметить, как в нескончаемых кучах мусора роются бродячие собаки и жирные крысы. Взрослые жители, занимаясь приготовлением еды из огрызков, пинали крыс, лишь когда те очень досаждали детям, а порой даже это их не беспокоило. Кто-то вместо одежды кутался в старые газеты. Дети носились вдоль железнодорожного полотна нагишом — разве что по колено в соломе, прилипшей к черным от грязи ногам. Их счастьем было то, что у них две ноги. Ибо некоторые аборигены просто ползали на животе подтягиваясь на руках, точно крабы. Когда поезд ненадолго остановился на Северном вокзале, я, к своему удивлению, завидел у моего окна молоденькую девушку, одетую в меха, жестами выпрашивающую у меня еду. То есть мне казалось, что это меха, пока я не пригляделся и не понял, что она совершенно голая, прикрыта лишь своими длинными свалявшимися волосами. Конечно, долго она в таких условиях не протянет. Иногда, пожалуй, куда лучше было бы умереть, чем остаться в живых.

Но это Китай, жизнь в котором течет, как Желтая река, беспрестанно, иногда замирая почти до полного застоя лишь для того, чтобы снова яростным потоком хлынуть вперед. От сцен нищеты, которые я наблюдал из окна поезда, я впал в меланхолию и ощутил громадную усталость. Пытаться изменить Китай так же бесполезно, как пытаться голыми руками свернуть с курса трансокеанский лайнер. Любые попытки обречены. А все из-за величия Китая и неподъемной ноши в пять тысяч лет его истории. Китай разоблачает всю хлипкость человеческих устремлений, включая нашу миссию строительства Новой Азии. Подобные мысли не радовали меня. Мне очень хотелось, чтобы мы достигли цели. Иначе в наследство от нас останутся лишь хаос и кровопролитие.

Тем не менее, по крайней мере в центре Шанхая, наша полиция восстановила порядок, преступность снизилась, и людям стало безопаснее заниматься своими делами. В «Гранде» крутили фильмы. В «Парк-отеле» всю ночь танцевали. А в игорном доме «Рейс клаб» все так же проигрывали свои деньги. Что бы ни происходило в мире, гедонистический дух Шанхая оставался неистребим.

Моим главным гидом и компаньоном в Шанхае был человек, во всех смыслах противоположный Танэгути. Кэйдзо Кавамура, глава Азиатской кинокомпании, слыл человеком высокой культуры, знал множество языков, свободно говорил по-немецки и по-французски и пользовался большим уважением у китайцев. Азиатская кинокомпания была японской, но специализировалась на высококачественных фильмах с китайской тематикой, которые снимали лучшие китайские режиссеры. (Она во многом являлась тем, чем не стала наша Маньчжурская киноассоциация.) Их фильмы снимались азиатами для азиатов, что очень нравилось местной публике. Легкое кино без налета тупой пропаганды — в отличие от картин, которым покровительствовал Амакасу (который, что неудивительно, очень не любил Кавамуру). Из всех японцев, кого я знал в те годы, Кавамура ближе всех подобрался к пониманию загадочной китайской души.