Рыцарь страха и упрека - Алла Холод

Лена разволновалась, Антон поспешил ее успокоить.

— Нет, Аленка, ты не бойся, — он положил руку ей на колено, — ничего такого не будет. Но и помогать следствию я не могу, понимаешь? Я не могу рассказывать посторонним людям о том, что мой брат… Я даже тебе не могу это сказать вслух. Вообще вслух не могу! Не хочу я ничего никому о Пашке рассказывать. А понять, что с ним произошло, мне нужно. Тут я ничего с собой поделать не могу. Но ты можешь за меня не волноваться, я расследований вести не буду, я этого не умею. Но думать буду и анализировать тоже буду. И если мне удастся что-то понять, может, тогда я поделюсь со следствием. Но не раньше. Вот так. Ладно, мне пора, пойду приму душ и поеду.

Антону не было смысла подробно объяснять жене, что именно он имеет в виду. Многие обстоятельства жизни Павла Лена хорошо знала, потому что об этом велись разговоры в семье. Еще о чем-то она узнавала даже не от Антона, от других людей. А о том, о чем она не знала, и рассказывать было не нужно. Антон любил старшего брата слепо, даже зная о нем много такого, чего не одобрял и не понимал. Павел даже сейчас, когда Антону уже исполнилось тридцать восемь лет, нередко называл его Мелким. И это детское прозвище только подчеркивало близость их отношений. Братская любовь Антона была иррациональна, он просто любил своего брата, и все.

В последнее время Павел действительно сильно изменился. Он нервничал из-за службы, потому что грядущее сорокапятилетие вполне могло означать открытую дверь с табличкой «EXIT», то есть выход на пенсию. Тем более совершенно непонятно было, что всех ждет в связи с очередной реформой. Будут ли оставлять тех, кому исполнилось сорок пять? И если будут, то по каким параметрам проведут отбор? По каким реальным критериям, кроме высоких слов о профессиональной пригодности, моральной чистоте и психологической устойчивости? И кто непосредственно будет принимать решение? Местное руководство? Или, как поговаривают, все же приедет специальная комиссия из Москвы? Пока все питались только слухами. В их числе было и мнение о том, что руководящий состав трогать пока не будут, потому должность, на которую метил Павел, для него имела большое значение. Они много раз обсуждали эту тему с Антоном.

— Паш, даже уход со службы, это не трагедия, — считал Антон. — Ну что, ты завтра умрешь с голоду, что ли? У тебя полгорода знакомых, ты что, не найдешь себе места?

— А ты найдешь? — парировал брат. — Вот представь, что тебя завтра увольняют, куда ты пойдешь работать? Что ты умеешь делать?

— Ну, я не знаю, — Антон несколько опешил от невозможности быстро найти ответ на вопрос брата. — Передо мной этот вопрос еще не стоит. Я пока не думал.

— А если бы и думал, — махнул рукой Павел, — до чего бы додумался? Вот ты говоришь, что у меня полгорода знакомых, и у тебя их полно, правда? И проблемы ты свои махом можешь решить: к нужному врачу срочно пристроить, ребенка в элитную школу определить, еще что-то… Но это, Мелкий, не навсегда, попомни мое слово. Мы с тобой всем нужны, пока мы носим вот эти погоны и сами решаем кое-какие вопросы. Ты думаешь, если вокруг меня вертится много народу, так это все мои друзья? Я тебе скажу, что у меня вообще нет друзей, я вообще никому не доверяю. И вряд ли кто-то доверяет мне. У меня по большому счету кроме тебя ни одного друга нет, понимаешь?

— Паш, но и у меня ты самый близкий друг, — растроганно ответил Антон, — но это же не значит, что мы с тобой больше совсем уж никому не нужны.

— Много ты знаешь! — хмыкнул Павел. — Ты всегда какой-то наивный был и до сих пор такой же остался. Мы с тобой нужны, пока у нас есть какие-то полномочия. Пока ты можешь помочь кому-то сделать техосмотр, кого-то отмазать от лишения прав, «кривую» тачку кому-то легализовать, ну еще там всякие твои дела. У меня то же самое, вокруг меня народ толпится до поры до времени. Как только я сниму форму, я не буду нужен, на хрен, никому. И ты на счет себя тоже не обольщайся. Пойми, Мелкий, мы с тобой по жизни ничего не умеем. Полиция — это не профессия, это власть, полномочия, возможность что-то решать и что-то зарабатывать. Уйдешь из полиции, выйдешь на открытый жизненный простор — так на тебя задует, до косточек проберет. Дай бог, если вообще на ногах устоишь.

— Ну и что ты предлагаешь? — пожал плечами Антон. — Все равно же рано или поздно уходить. На пенсию нашу не проживешь, значит, все равно придется чем-то заниматься.

— Вот именно, вот об этом я тебе и говорю, — с нажимом произнес Павел. — О завтрашнем дне надо думать, причем думать сегодня, именно сейчас, пока ты еще в погонах, пока ты еще кому-то нужен и пока надежно защищен. Это называется — подготовка запасного аэродрома. Не подготовишь вовремя, навернешься с высоты прямо на острые голые камешки и брюшко свое нежное распорешь. Или в мусорку свалишься, что, если вдуматься, не намного лучше. Так-то, братец.

— Как я понял, ты как раз этот аэродром и готовишь? — спросил Антон.

— А что делать? — уклончиво ответил брат. — Конечно, хотелось бы остаться, еще несколько лет дать себе спокойно поработать. Да и подготовиться поосновательней. Но если не выгорит, если попрут, тогда будет плохо, и к этому нужно быть готовым.

Антону сейчас очень хорошо вспомнился этот недавний разговор. Павел готовил запасной аэродром, это было ясно. В чем это выражалось? В сотрудничестве с кем он это делал? Что за проект он вынашивал в голове и в какой стадии готовности он находился? И вообще о чем шла речь: об участии в каком-то бизнесе, о должности или о деньгах, которые могли бы ее заменить, став стартом в гражданской жизни? Антон ничего этого не знал. И как получить необходимую информацию, тоже не очень представлял.

Сейчас вообще многое вспоминалось по-особому: то, чему при жизни Павла он не придавал особого значения, сейчас выглядело совершенно иначе.

Например, то, как Павел разошелся с Гаянэ, своей старинной подругой, одноклассницей, которую Антон помнил с самых ранних лет. Они дружили всегда, проводили вместе праздники, ездили вместе отдыхать, их дружбу не могли поколебать ни женитьба Павла, ни периодические замужества или романы Гаянэ, потому что их отношения были сугубо платоническими, потому и сохранялись так долго. Персонажи возле Гаянэ менялись, а отношения с Павлом были неизменными, и Соня, насколько Антон мог судить, очень сердечно относилась к подруге мужа, помогала ей, когда та серьезно болела. А ведь рухнула эта дружба. И не просто рассыпалась как карточный домик, исчерпав свои внутренние ресурсы, а сгорела в огне ненависти, да такой, что страшно делалось. И как только человек может спокойно жить, зная, что его кто-то так сильно ненавидит?

Антону казалось, что токи ненависти и злобы непременно находят дорожку к тому, на кого они направлены, и постепенно разрушают его защитную оболочку, отравляют окружающий воздух, мешают жить. Это были, конечно, не его собственные догадки и мысли, так считала Лена, его Аленка, которой он в таких сложных для него вопросах верил безоговорочно.

Все эти мысли путались, наскакивали, лезли одна на другую. Не было в голове Антона порядка, была только первая пережитая в жизни настоящая горечь утраты и нестерпимое, жгучее, расплавлявшее мозги желание узнать, кто лишил жизни его старшего брата.