Этому в школе не учат - Сергей Зверев

— Я сказал всю правду, товарищ командир.

С лица он опал, но держится молодцом. Взгляд не отводит, когда в глаза ему смотрят. И отступать не собирается.

— Ну, тогда разговора нет. Время военное. Может, не стой немец рядом с Москвой, с тобой бы еще и поговорили, поучили, что врать нехорошо. А сейчас — извиняйте, но не до того. Расстрелять, — кивнул я конвоиру.

И напрягся, готовый к тому, что задержанный выкинет фортель, — попытается выброситься в окно, завладеть оружием. Но тот только обреченно пожал плечами:

— Воля ваша.

— Ты не скучай на том свете. Скоро там все твои друзья из абвера будут. А потом и сам Адольф.

Он согнулся сильнее. Уже у выхода притормозил. Хотел что-то сказать. Но не сказал. Гордо выпрямился. И вышел из кабинета. Бледный, но не сломленный.

Провели этого типа мимо подельников и вывели во двор. Часовой сказал, что он едва заметно подал какой-то знак.

Со двора донеслась короткая автоматная очередь.

Да, интересный фрукт. Скорее всего, из идейных. Но идейных не напасешься. Поглядим на следующего.

В кабинет ввели того самого якобы запуганного фашистской каторгой парнишку.

— Тебя тоже во двор, на расстрел? — спросил я почти ласково.

Он вздрогнул и поежился. Взор потупил.

— Нам твои показания нужны, как жучке пятая лапа. Нам тебя расстрелять — и вполне достаточно. Задача по борьбе с диверсантами выполнена, враг изобличен. Но если хочешь жить, можешь наш слух усладить рассказом, как тебя немецкая разведка вербовала и откуда ты такой молодой и привлекательный взялся.

Я положил на стол карманные часы — подарок от руководства Губчека.

— Стрелка проходит пять делений, и после этого наш разговор закончен. Договорились? Не слышу ответа!

Парень издал нечленораздельный звук.

— Значит, согласен.

Больше я ему ничего не говорил. Смотрел, как он бледнеет все больше. По лбу катится пот струйками, но он его не вытирает.

— Увести, — сказал я, когда стрелка дошла до нужного деления. — Третий будет сговорчивее!

— Ну да, — поддакнул конвоир по сценарию. — Этот третий Сереге уже рожи корчил, знаки делал — мол, готов на все.

— Ну вот его нам хватит за глаза. А этого туда же, куда и первого.

— Товарищ! — вдруг завопил писклявым голосом парень.

— Все! Поздно. Уговор какой был? Пять минут. Прошли твои пять минут, парень. Вместе с твоей предательской жизнью.

Конвоир толкнул его в спину.

И парень сделал нечто несусветное — просто плюхнулся на пол и растянулся во весь рост.

— Тащить тебя волоком? — поинтересовался я спокойно.

— Выслушайте! Я из школы абвера. Мы все оттуда! Сутулый — тот, которого вы шлепнули, он из белогвардейцев-эмигрантов. С Польши. Из «Российского фашистского союза». Он нас вербовал! А мы просто так — просто пленные!

— Ладно, садись за стол. Послушаем исповедь.

Первый «расстрелянный» оказался радистом, а по совместительству и командиром группы. Боролся с СССР еще до войны, забрасывался на нашу территорию. Из эмигрантской организации, которую немцы взяли под контроль. Не первый раз Особым отделам такие встречаются. Рацию группа должна была получить на явочной квартире, когда ее бойцы пройдут проверку НКВД. И начать разведывательную работу.

«Радиста» после липового расстрела мы быстро воскресили. Зачитали ему показания подельников. Он сломался и дал согласие на работу.

Третий диверсант — деревенский паренек с каким-то обреченным выражением на лице, долдонил механически:

— А, что наши, что немцы — все одно смертушку принимать. Голод. Если бы не он, хрен бы я в их разведшколу пошел. Но голод… В общем, наплел я немцам, что у меня семья раскулаченная, и с советской властью свои счеты. Поверили. Форму свою серую собачью выдали. А Бориса Михайловича в лагере расстреляли.

— Кто такой?

— Полковой комиссар наш. Мы с ним из окружения лесами пробирались. Из болота меня вытащил. Как отец мне был. А его этот сдал…

— Кто? — спросил я.

При допросе главная задача — установить как можно больше лиц, сотрудничающих с нацистами.

— Да тоже окруженцем представился. Такой весь — ну без мыла сами знаете куда влезет. Алексием все назывался. Он его и сдал.

— Приметы?

— Невысокий, худощавый, но подвижный. Лет двадцати пяти. На щеке справа едва видимый шрам. Когда говорит, кажется, что криво усмехается. А еще глаза такие пронзительно зеленые…

— Ну-ка, — меня как током пронзило. — А кто он, откуда?

— Намекал, что в Москве часто бывал. Про кинотеатр «Уран» рассказывал. Вспоминал, какие фильмы там смотрел.

Господи, ну бывают в жизни совпадения. Ведь время от времени вспоминал об этом мерзавце. Вот он и нарисовался. Или не он?

Тимошенька Курганов, моя педагогическая неудача. Советская педагогика утверждала, что в каждом человеке в основе есть доброе и вечное. Но в нем имелись только лживость и злоба. И он был концентрацией чистого, как философский камень, эгоизма.

Родители его из купеческого сословия переобулись в нэпманы, а потом в завсклады. Я убеждал их воздействовать на сына — парня способного, артистичного, но с изъянами в воспитании, которые без участия родителей исправить невозможно.

Отец его передо мной лебезил — считал как бы представителем власти, и восклицал:

— Что, сынок подрался, нахамил? Ну, будет ему кузькина мать!

На следующий день Тимошенька пришел с фингалом и проблеял, что упал. Вести себя лучше не стал, но сделался гораздо изворотливее. Как я понял, нэпман дал ему отцовский наказ, закрепленный синяком, — не высовывайся, хочешь что-то получить, так делай это тихо.

Потом Тимофей связался с уголовной шушерой. А когда отца взяло ОГПУ за махинации, и он остался с матерью, то окончательно распоясался. Ох, сколько связано у меня с этим мерзким шакаленком. Точнее, шакаленком он был в конце двадцатых годов. Потом вырос в такого упитанного шакала.

Неужели он? Сретенка, кинотеатр «Уран»… Очень может быть. И отличительные приметы. Или все же не он? Да ладно, все равно свои соображения надо написать в рапорте. А там время покажет — он или не он. Но такое вполне в его духе…

Троицу отправили в спецгруппу нашего фронтового отдела, занимавшуюся дезинформацией противника через задержанных агентов. Слышал, что потом через этого радиста-эмигранта дезинформации скормили немцам немало, да еще такой жирной, наваристой. Думаю, мы ею не одну солдатскую жизнь сберегли, смешав немцам планы прорывов и окружений. Да еще приняли борт с пятью парашютистами. Но это уже была не моя забота.

У меня появились дела совершенно другого характера. В очередной раз появился Вересов. И с легкостью повернул мою жизнь в совершенно иную колею…