Правитель страны Даурия - Богдан Сушинский

– Эх, все бы так в моей армии думали, а главное, воевали… А тут еще эти чертовы самураи…

…Когда в тридцать первом году Маньчжурия оказалась захваченной японцами, никаких особых конфликтов с ними у атамана не возникало. При первых же встречах с командованием Квантунской армии он сумел убедить всех, что наличие его войск ни в коей мере не будет служить препятствием для нормальной деятельности их военной и гражданской администраций. В то время как для большевиков они станут постоянным напоминанием о том, что срок их правления истекает. А это уже политика.

Начальник второго отдела штаба Квантунской армии подполковник Исимура, в ведении которого оказались все белоэмигрантские войска, сам предложил увеличить численность отрядов и значительно улучшить их военную подготовку, чтобы они могли полноценно взаимодействовать с его частями. Особенно укрепилось доверие генерала к японцам во время боев у реки Халхин-Гол. Он не забыл, что те не бросили тогда его казачьи сотни под пулеметный огонь красных и монголов, не прикрылись ими, а расчетливо держали в тылу. Хотели использовать лишь тогда, когда войска перейдут границу с Россией и потребуется учреждать оккупационную власть.

Но, к сожалению, этого не потребовалось, в соболях-алмазах. Самураи оказались слишком нерешительными. Они не могут понять, что Россия – это не какая-то там Малайзия или Вьетнам. Если уж выступать против неё, то всей мощью, широким фронтом, предварительно заслав мелкой россыпью несколько тысяч диверсантов, которые бы деморализовали ближайшее приграничье. Да, их – в первую очередь.

Теперь, после удачного рейда группы, куда входил Курбатов, к диверсионной подготовке Семёнов стал относиться с особым уважением. Он отчетливее начал понимать, что время «аллюрных кавалерийских атак» отходит в прошлое. Дюжина хорошо подготовленных диверсантов может нанести противнику значительно больший урон, нежели брошенный на окопные пулеметы кавалерийский полк.

Конечно, в Первую мировую генерал со своими казаками-уссурийцами тоже порой действовал не хуже нынешних маньчжурских стрелков. Он до сих пор помнит, как всего с десятью своими «лампасниками» на подступах к польскому городу Сахоцену с ходу взял неплохо охраняемый германский обоз.

Со временем атаман множество раз прокручивал ход этого отважного наскока, и всякий раз приходил к выводу, что, в принципе, все они должны были в этой схватке полечь. Без единого шанса на успех. Но, лишь только вырвавшись из окутанных утренним туманом зарослей, его разъезд налетел на врага с яростной удалью – германским обозникам показалось, будто на них напало не менее эскадрона. Кто-то из них погиб на месте от казачьих пуль и шашек, кому-то в панике удалось позорно бежать. И каково же было удивление полкового командования, когда Семёнов со своими казачками привел в расположение части тот самый, ранее захваченный у казаков самими немцами, обоз! Одним из ценнейших грузов его было полковое знамя. К тому же на подводах германской части обоза обнаружились снаряды для ближайшей батареи, у которой зарядов-то оставалось на два залпа. Поэтому взяли ту батарею, что называется, голыми руками.

Именно за эту, никем не запланированную, совершенно удивительную не столько по замыслу, сколько по отчаянной авантюрности своей операцию, Семёнов был удостоин ордена Святого Георгия четвертой степени. Впрочем, куда большей наградой стала молва о его непостижимой храбрости, передающаяся фронтовиками из эскадрона в эскадрон, из окопа в окоп.

Еще более усилилась эта слава во время Второго вторжения русских войск в Восточную Пруссию[22]. Вместе с одиннадцатью казаками он был отправлен на рекогносцировку, после чего ожидалось очередное наступление его Уссурийской конной дивизии на позиции противника. Однако атаман не любил общих наступлений, когда растворяешься в гуще однополчан, а действия каждого отдельного человека остаются незаметными и мало что значат.

Ему претила стадность многих фронтовиков, привыкших жаться друг к другу, дабы в толпе подобных себе приглушить страх и породить в себе хоть какую-то уверенность в собственном бессмертии. Георгиевский кавалер Семёнов терпеть не мог атакующих конных лавин, предававших тебя воле мириад слепых «пуль-дур». В худшем случае он готов был отдаться стихии массовой сатанинской рубки, в которой действительно хоть что-то там зависело от бойца лично: от мастерства его фехтования и человеческого бесстрашия. Как теперь атаман определял для себя, уже в Первую мировую он предпочитал действовать методами малых групп. Это сейчас, будучи в должности главкома, Григорий привык мыслить масштабами полков и дивизий, наступлений и эшелонированных оборон, а тогда оперировал кучкой удальцов, то есть почти в одиночку, исходя из каждой конкретной ситуации.

Семёнов не раз вспоминал ещё одну операцию, благодаря которой слава его гремела на всю армию. Однако после неё он так и не смог ответить на вопрос, неоднократно задаваемый разного ранга командирами: «… И все же, какого дьявола, есаул, вы решились напасть на этот германский отряд?!».

Однажды посланный им в разведку казак-пластун обнаружил пехотную заставу баварцев численностью, как он сообщил, около двадцати штыков. Шел негустой, но холодный осенний дождь и продрогшие баварцы сгрудились в какой-то заброшенной конюшне, выставив всего одного часового и аккуратно поставив свои карабины в пирамидки. Семёнов лично снял согнувшегося под сосной в своей промокшей шинели дозорного и, оставив лошадей с коноводом, подвел десять своих казаков к щелям конюшни.

Уложив шквальным огнём сразу половину баварцев, они заставили уцелевших уткнуться лицами в сено и замереть. Упокоив еще одним залпом тех, что были поближе к оружейным пирамидам, Семёнов приказал остальным выходить из конюшни и садиться на землю. Он и сам был поражен, обнаружив в итоге более шести десятков пленных при двух офицерах.

Когда старший среди них, обер-лейтенант, выяснил, что оказался в плену у десятка случайно забредших в эту местность русских кавалеристов, он был потрясен.

– Это невероятно, – обратился немец к атаману, уже после того, как колонна прибыла в деревню, где располагался штаб полка и под рукой оказался штабной писарь-переводчик. – Как вы могли решиться напасть на мою роту, имея с собой всего десяток сабель? Ведь, подобравшись к конюшне, вы уже приблизительно могли определить, сколько нас.

– Именно это мы и сделали: определили.

– Тогда чем руководствовались, отдавая этот безумный приказ о нападении?

– Было бы со мной всего двое казаков, я и в этом случае сделал то же самое, в соболях-алмазах, – заверил его есаул. – Даже если бы понял, что под командованием у вас в разы больше штыков, чем оказалось сейчас.

– Но это противоречит самой теории боя, – пожал плечами германец, явно пытаясь оправдать свою собственную нерешительность и неудачливость.