Кронштадт – Феодосия – Кронштадт. Воспоминания - Валерий Озеров

А отца знают только в порту, в мастерских еще по Копенскому озеру, но до порта надо еще добраться живым и неизвестно найдешь ли кого из знакомых… Как назло, и я в своих прогулках по городу тоже не вижу бескозырок с названиями упомянутых выше кораблей – ни один из них еще в Кронштадт не пришел… Выйди отец на улицу и за его жизнь гроша ломаного не дашь, убьют только за то, что он офицер, да еще незнакомый…

Спасли его жизнь матросы южного побережья Крыма, приславшие в ревком порта следующую телеграмму: «Старшего лейтенанта Озерова Григория не трогать зпт хороший офицер зпт человек свой и отличный зпт будет работать революцией тчк ревком укрепленного побережья крыма». Я запомнил эту телеграмму на всю жизнь, к сожалению, при предпоследнем аресте после убийства Кирова ее отобрали сотрудники ГПУ и, конечно, не вернули после полуторалетнего «сидения» отца на Красновишерском бумажном комбинате….[73]

Но все это у отца еще было впереди и хождение по мукам только еще начиналось… Мы все, конечно, не знали об этой телеграмме, когда за отцом после обеда пришел патруль из четырех матросов, один из них оказался отцу знакомым – вместе когда-то служили на крейсере 2-го ранга «Рында»… Он узнал отца и пригласил его пройти с ним в ревком порта, сказав матери: «Не беспокойся, муж скоро вернется целым и невредимым домой». Мать не очень-то поверила словам, но внешне немного успокоилась и перестала плакать…

В ревкоме отцу, прежде всего, показали пришедшую телеграмму и даже отдали на память, выдали пропуск для беспрепятственного хождения по городу, крепости и порту круглые сутки и предложили придти на митинг на Якорную площадь, там, где и сейчас находится овраг, морской собор и памятник адмиралу Макарову… Митинг был назначен на завтра на десять часов… Вернувшись, папа долго успокаивал мать, говоря, что хорошие дела и отношения тоже не забываются при любом строе в государстве.

Насколько он был не прав, показало дальнейшее существование республики и мрачные годы сталинской эпохи… Я еще не понимал полностью слова отца, и они до меня дошли уже позже, в 1922 году…

Долго в тот вечер и ночь мы сидели втроем у стола и не столько говорили, сколько молчали…

На митинге отца по представлению ревкома назначили на должность Главного минера Кронштадтского порта, должность явно не по его чину. Ранее на этих местах сидели офицеры не ниже капитана первого ранга… На митинге нашлось много знающих отца, и несколько матросов и рабочих рассказывали биографию отца и о его работе на флоте. Я, конечно, пришел на митинг чуть ли не раньше всех и слушал речи с горячим удовлетворением и гордостью…

А еще через несколько дней на той же площади отец давал присягу новому правительству, присягу, которой уже не изменил никогда… Меня не спрашивали и не спросят, но я сам всем скажу, что отец мой был неисправимым идеалистом всю свою недолгую жизнь и в каких бы условиях не находился потом (в тюрьме, пытках и холодных камерах, без сна или без еды по неделям) все же таковым и остался на всю свою жизнь и, ручаюсь, что и умер без страха и упрека в тюремной камере или во дворе у стенки…[74]

Отец получал от жизни щелчки и пинки, но он всю свою жизнь мог также утешаться полученной в 1917 году телеграммой и немногими другими фактами…

Только беспристрастности ради приходится добавить, что хороших фактов за все время было всего три, а неприятностей, не говоря уже о частых арестах и приговорах до десяти лет заключения, было значительно больше…

Скоро и в Кронштадте большая часть офицеров была перебита или сидела в следственных тюрьмах, ожидая своей участи, а остальная, очень маленькая стала верой и правдой служить новому правительству, новой республике в мире, новым руководителям-большевикам… Страсти революционеров поостыли, крови было пролито вполне достаточно и в Кронштадте, и в Питере и постепенно в обоих городах воцарился некоторый порядок… Только следственные комиссии еще работали и днем, и ночью, вынося приговоры… Самосуды на улицах и в домах, на кораблях и фортах прекратились, и стало тихо… Революционные комитеты выбрали себе на батареях, в мастерских, на кораблях угодных себе начальников и служба потекла обычным путем… Несколько позже, после отдельных случаев саботажа к начальникам и командирам приставили новый, невиданный штат комиссаров по политической части… Единоначалие закончилось на долгое время… Был и у отца такой помощник Боровик Архип Адамович – украинец. Они скоро сработались, Адамович был из простых матросов и неплохой человек. Он понял отца и во многом ему помог и в работе и позже, когда начались неприятности на работе…

Иногда на митингах решались вопросы об оказании помощи Питеру посылкой вооруженных отрядов и кораблей. Большинство кронштадтских мальчишек – обязательные участники всех митингов и собраний. Площадь большая, отгородить ее нельзя – ходи, кто хочешь… Конечно, и я почти всегда в их числе и знаю все новости из первых рук. Занятия с 1 марта в школах почти не производились, а там и летние вакации[75] начались, и времени свободного – хоть отбавляй!

Толпа на площади всегда собирается большая – до тысячи и свыше. Это свободные от нарядов солдаты гарнизона и делегаты с кораблей, фортов и мастерских. Первое время, пока это было для всех новым делом, всех ораторов слушали очень внимательно, не всегда все ясно понимая. Но постепенно люди научились разбираться во многих течениях, стали задавать различные вопросы, иногда и вовсе каверзные и на митингах стало значительно оживленнее и веселее.

Не знаю почему, но большинство приезжавших ораторов было иудейского происхождения, щупленькие, задрипанные и мало внушавшие доверия слушателям. Надо учесть, что на флоте вообще евреев не было, в артиллерии тоже, а в пехоте они насчитывались единицами. Среди же рабочих и мастеров их не было вовсе. Все это, как говорят, совсем не импонировало слушателям и на таких ораторов смотрели «с оглядкой» и мало верили… Но таких ораторов и агитаторов засылали в Кронштадт все существовавшие в то время партии, а их ведь было очень много: кадеты, эсеры, анархисты, черная сотня, меньшевики, большевики… Выйдет такой пропагандист идей на трибуну, а сам букву «Р» не выговаривает, и по толпе слушок ползет: опять жида прислали…[76]