Король лжи - Джон Харт

Эзра отказался вводить ее в дело. Я умолял, доказывал, но он был непоколебим. Это бросило бы тень на семью. Вот почему Джин осталась с ним и с матерью втроем в том большом доме.

Когда ее муж уехал, он забрал их единственного ребенка. У Джин была слишком сильная депрессия, чтобы противиться этому. Он дал ей официальные бумаги об опекунстве, и она подписала их. Будь это сын, а не дочь, я подозреваю, что Эзра боролся бы за него. Но это была девочка, и поэтому он не предпринял никаких действий.

Той ночью она сделала новую попытку самоубийства – на сей раз выпила пилюли. Она надела свадебное платье и решила умереть на кровати родителей. После этого ее поместили в клинику на восемь месяцев, и Алекс Шифтен оказалась ее соседкой по комнате. Когда Джин выписывалась домой, Алекс тоже выходила из клиники. Мы никогда ничего не знали о ней. Эти две женщины хранили заговор молчания. Наши вопросы, которые преподносились вежливо, так же вежливо игнорировались. Последовали вопросы более конкретные, но реакция была такой же. Когда Алекс послала Эзру подальше, я подумал, что из-под ног уходит почва. Мы прекратили выяснение отношений. Ни один из нас не знал, как подступиться к другому, мы притворились, что все в порядке. Корабль дураков.

Пока я выезжал с этой корявой тупиковой улицы, я думал о смехе, о том, что он напоминал дыхание; никогда не знаешь, когда оно станет твоим последним. И то, что последний смех Джин был таким коротким, печалило меня. Жаль, что я не нашел шутки получше.

Я попытался вспомнить свой последний смех, но все, что приходило в голову, – это Джин и вылетающие из носа пузыри. Иногда память напоминает шлюз – однажды открыв, его трудно закрыть, и, пока я добирался домой, образы и чувства накатывали на меня, словно волны. Я увидел свою мать, разбившуюся, на полу, потом сейф Эзры, его холодную ухмылку и торжествующую улыбку Алекс Шифтен. Я видел Джин ребенком, потом взрослой, плавающей в ванне, как в прозрачном саване из крови, который мерцал, растекаясь по полу и проливаясь вниз, до лестничной клетки. Холодное прикосновение рук моей жены, и неизбежно – образ Ванессы Столен с капельками пота на лице и на бедрах, ее высокую грудь, когда она выгибала спину над влажными фланелевыми простынями. Я чувствовал ее взгляд, слышал клокотание в горле, когда она шептала мое имя, и думал о тайне, которую на протяжении многих лет я ей не открывал. И о том, как сильно я обманул ее ожидания когда-то в том темном туннеле, где обе наши жизни изменились навсегда.

Были вещи посильнее сомнения или взаимного обвинения. Потребность, например. Быть принятым. Любимым безрассудно. Даже когда я не мог отплатить взаимностью. Снова и снова я возвращался в одно место, к единственному человеку, который бы никогда меня не подвел. Я сделал это, зная, какая боль шла по моему следу. Я принял все и не дал ничего. Сама она никогда ничего не попросила бы взамен, хотя имела на это право. И я пробовал не приближаться, пробовал, но не смог. Я знал также, что и в этот раз меня постигнет неудача. Но моя внутренняя – животная – потребность была так велика!

Я свернул с дороги и медленно поехал вниз по кратерному следу, оставшемуся на дороге фермы Столен. Казалось, в моей голове щелкает переключатель. Давление падало, беспокойство уходило. Я смог дышать так, как делал это, когда долго находился под водой. Проехал мимо высоких дубов и кедров, где под колесами шуршал гравий. Я увидел сорокопута с ящерицей в когтях и почувствовал природный зов, как будто я тоже здесь был не чужой. Это было хорошее чувство, хотя и ложное, и ничего не было слышно, кроме шелеста ветра.

Я миновал последний поворот дороги и увидел дом Ванессы. Она стояла на крыльце, в тени, и на мгновение мне показалось, что она почувствовала мое приближение. Грудь моя напряглась, и я ощутил движение тела и души. Эта женщина действовала на меня гораздо сильнее, чем само место. Обедневшая фермерша с льняными волосами и глазами, сияющими подобно лучам солнца в воде. Ее руки были грубыми, но я любил их за то, что они могли делать. Я любил наблюдать, как она сажает растения, а на ее руках остаются темные следы от земли. Это напоминало мне о том, что я знал еще ребенком: грязь земли хорошая, она все прощает. У нее были маленькие груди, плоский живот и мягкий взгляд, он оставался мягким даже в тех случаях, когда трагедия делает взгляд других глаз твердым или безразличным. В уголках глаз и рта Ванессы расходились маленькие морщинки, но они были едва заметными.

Глядя на нее, я ощущал свою слабость, знал, что никогда не смогу дать ей того, что она заслужила. Я знал это к на какое-то мгновение забеспокоился, но только на мгновение. Потом я вышел из автомобиля и очутился в ее объятиях, мой рот прильнул к ее рту, мои руки больше мне не подчинялись. Я даже не знал, где я, то ли в автомобиле, то ли на крыльце. Все пришло в движение. Она вошла в меня, и я забылся. Никаких опасении или замешательства, только эта женщина и мир, который кружился вокруг нас, словно цветной туман.

Донесся отдаленный звук, и я расслышал свое имя, оно обожгло мне ухо. Потом я почувствовал, как ее язык охладил этот жар. Ее губы касались всего меня – моих глаз, шеи, лица. Она обхватила мою голову руками и прижала мои губы к своим. Я ощутил вкус сливы и поцеловал ее крепче, и она обмякла в моих руках. Я поднял ее, а она оплела меня ногами. Движение усилилось, и мы оказались внутри дома, поднялись вверх по лестнице и легли на кровать, которая так хорошо знала силу нашей страсти. Одежда исчезла, как будто испарилась, не выдержав разгоряченной плоти. Мой рот нашел ее груди, твердые соски и мягкий низ ее живота. Я вкусил ее всю.

Роса ее пота, ее глубокая расселина, ее ноги, словно бархатные обручи на моих плечах. Ее пальцы цеплялись за мои волосы, спутывая их, и она тянула меня вверх, произнося слова, которые я, возможно, не мог понять. Она взяла меня своими огрубевшими ладонями и ввела в себя. Моя голова откинулась назад. Ванесса была горячей, как огонь, и снова выкрикивала мое имя, но я не мог ответить, силы и рассудок уже покинули меня.

Похоже, вот уже на протяжении нескольких часов я находился в состоянии дрейфа. Мы молчали, зная, что так лучше. Такое случалось редко, и это состояние было хрупким, как улыбка ребенка. Она примостилась возле меня; перебросив свою ногу через мою. Ее рука лениво двигалась по моей груди, спускаясь затем вниз. Иногда ее губы щекотали мне шею, напоминая прикосновение чего-то легкого, невесомого.

Я обнял ее, проводя ладонью по гладкому изгибу ниже спины и глядя на вращающиеся коричневые лопасти вентилятора, закрепленного на белом потолке Легкое дуновение ветра, залетевшего в окно, прикоснулось к нам, словно дыхание кающегося. Но я знал, что это не могло длиться долго, и она тоже это знала. Такого никогда не было. Если бы мы заговорили, то слова вернули бы нас к реальности. Все начиналось с мелочи, смутного зуда памяти, как будто я оставил что-то незавершенным. Тогда ее лицо было тихим, после стремительного вторжения появилось чувство вины – но это не была вина неверного супруга, та вина давно прошла.

Это была иная вина, рожденная много лет назад темнотой и боязнью вонючего ручья в день, когда мы с Ванессой встретились, когда я влюбился в нее и обманул ее ожидания. Я уехал, ненавидя самого себя, за то что снова использовал единственного в этом мире человека, который любит меня, который желает вернуть мне достоинство, чтобы я смог порвать с прошлым. Оставалось одно, чего я никогда не мот сделать, поскольку если эта вина подобна раку, то правдой могла быть только пуля в голове. Она возненавидела бы меня, если бы узнала. Поэтому я уехал вовремя, как делал всегда; я боялся страдания в ее глазах, если бы пообещал звонить, и того, как она кивнула бы головой и улыбнулась, притворившись, будто поверила мне.