Ахульго - Шапи Казиев

– Подожду, пока солдаты кончатся.

– Долго ждать придется, – сказал Стефан.

– Скажи лучше, сколько Шамиль продержится?

– Аллах знает, – развел руками Хаджи-Мурад.

– Вы лучше домой идите, мы тут сами разберемся.

– Раньше надо было разбираться, – сказал Развадовский.

– Мы бы сюда и не сунулись. А теперь, брат, поздно. Теперь для Граббе – пан или пропал.

– Пропал, – хитро улыбнулся Хаджи-Мурад.

– Даже если Шамиля победит, и то пропал.

– Как это? – не понял Развадовский.

– Увидишь, – ответил Хаджи-Мурад и тронул коня вперед.

Озадаченный музыкант смотрел вслед известному джигиту и силился вникнуть в его слова. Кавказские премудрости были ему непонятны, но все яснее становилось другое – Шамиль сам превращался в какую-то исполинскую гору, которую невозможно было одолеть. И Стефан молил Бога, чтобы никто больше не пытался это сделать, чтобы кончились эти ужасные штурмы, чтобы отряд вернулся назад, а он, музыкант Стефан Развадовский, вернулся в свой отчий дом в Польшу. Но пока это было невозможно, и Стефан утешал себя тем, что его труба хотя бы не играла «в атаку», а только «все назад».

Хаджи-Мурад проехал через сады, с недоумением оглядываясь на свежие пни, миновал пекарню, которую топили дровами из фруктовых деревьев, и остановился на краю сада, у больших камней, с которых открывался вид на оба Ахульго.

Хаджи-Мурад долго смотрел на эти горы, будто ожидая, что они откроют ему свою тайну. Но горы молча залечивали свои раны. И вдруг Хаджи-Мураду до боли захотелось оказаться там, на Ахульго, среди свободных людей, среди мужчин, которыми мог гордиться весь Дагестан и которых уважали даже их противники.

Вдруг цепкий слух Хаджи-Мурада уловил какой-то шорох. Хаджи-Мурад резко обернулся в седле, успев выхватить свою верную саблю. Вокруг никого не было. Хаджи-Мурад поднял глаза вверх и увидел перепуганного мальчишку, который сидел на выступе, прижимая к себе подзорную трубу. Хаджи-Мурад приподнялся в седле и снял мальчишку с камня.

– Не убивайте, дяденька! – с трудом выговорил Ефимка.

– Не бойся, – сказал Хаджи-Мурад, опуская мальчишку на землю.

Он взял у Ефимки трубу и посмотрел в нее на Ахульго. Теперь он видел фигурки людей, мужчин и женщин, которые восстанавливали то, что разрушили пушки. Хаджи-Мурад навел трубу получше и различил девочку, которая обходила с кувшином людей, помогая им утолить жажду. Прапорщик приник к окуляру, находя на Ахульго все новые интересные подробности. Эта труба была чудесным изобретением, она доставала туда, куда не долетали пули.

– Бери! – сказал Хаджи-Мурад, протягивая мальчишке золотую монету.

Но рядом уже никого не было. Хаджи-Мурад удивленно оглядывался, пока не убедился, что мальчишка исчез. Тогда он решил, что заплатит мальчишке даже больше, когда встретит его в лагере, а пока его манило Ахульго, и он снова направил волшебную трубу на загадочную гору.

На хуторе Айдемира все было тихо. Младенец рос, а Парихан училась быть матерью. Ей очень не хватало других женщин, с которыми можно было бы поделиться радостями и заботами. Только оставшись одна на затерянном в горах хуторе, она почувствовала, как много для женщины значат мать, сестры, подруги. Хабиб помогал ей, как мог, но он и сам был еще слишком молод, да и не обо всем его можно было попросить. Он видел, как трудно приходится его жене с грудным младенцем, и хотел отвести ее в какой-нибудь аул, еще не покинутый людьми. Но Парихан упрямилась. Она говорила, что не может идти с ребенком неизвестно куда, по раскаленным горам, тем более когда кругом война. Но в душе она боялась другого, что Хабиб, если удастся ее пристроить к добрым людям, сразу же уйдет на Ахульго.

Хабиб, действительно, едва сдерживался, чтобы не отправиться на помощь имаму, мюридом которого он уже давно себя считал. Ему казалось, что он предает дело, за которое боролись горцы, что это позор, когда старый отец воюет вместо молодого сына. Эти терзания не давали ему покоя и лишали сна. Неподалеку была вершина, с которой можно было разглядеть Ахульго, и Хабиб часто на нее поднимался. До него ясно доносился грохот пушек, он видел вечерами сотни костров в лагере Граббе и понимал, что на Ахульго становится все тяжелее. Однажды оказалось, что исчезла Сурхаева башня. Он не верил своим глазам, но так оно и было. Хабиб не выдержал и погнал оставшихся овец к переправе. Парихан он ничего не сказал, но взял слово с Айдемира, что если он не вернется, то тот доставит его жену и ребенка в Гимры. Айдемир поклялся, что так и сделает, как только сможет идти. Нога его шла на поправку, но до выздоровления было еще далеко. У дверей своей сакли Хабиб оставил верного волкодава, который мог защитить Парихан и ее ребенка от кого угодно. Уходил Хабиб с тяжелым сердцем, но и оставаться уже не мог.

Чем ближе Хабиб подходил к переправе, тем громче была канонада, гремевшая на Ахульго. Даже рев бушующей реки не в силах был ее заглушить. Переправа представляла собой два связанных вместе бревна, перекинутых через Койсу в узком месте. Переходить по ним нужно было с осторожностью, потому что чем уже было русло реки, тем сильнее было ее течение.

Хабиб понимал: могло оказаться, что все вокруг уже захвачено царскими войсками. Он оставил отару за огромной глыбой и осторожно приблизился к переправе. У переправы никого не было видно. Если не было солдат, значит, переправу должны были охранять горцы хотя бы для того, чтобы сбросить бревна в реку, если бы вдруг появился неприятель.

– Эй, люди! – крикнул Хабиб.

– Кто ты? – донеслось с другого берега.

Отвечавший Хабибу не показывался, тоже соблюдая осторожность.

– Я – Хабиб, сын Курбана из Чиркаты!

– Чего надо? – спросили с другой стороны.

– Овец привел!

– Где они? – послышалось в ответ.

– Здесь! – ответил Хабиб.

– А вы кто?

– Мюриды!

– Покажитесь хоть один!

На другой стороне помолчали, а затем из укрытия вышли Курбан и еще двое стариков с ружьями.

– Отец?! – то ли обрадовался, то ли огорчился Хабиб.

– Я, сынок!

Хабиб перебежал мостик, поздоровался с аксакалами и обнял отца.

– А где твой немой помощник?

– Остался на хуторе, – сказал Хабиб.

– А Парихан с сыном?

– Они в безопасности, – заверил Хабиб.

– Где они сейчас?

– Там, на хуторе. Но скоро уйдут в Гимры.

– Гони сюда овец, а сам иди обратно, – велел Курбан.

– Я хочу подняться на Ахульго, – сказал сын.

– Делай, что отец говорит, – настаивал Курбан.

– Лучше ты иди на хутор, а я пойду на Ахульго, – предложил Хабиб.