Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель

боли, может неделями держаться на ногах, ходить на работу и обманывать близких насчет истинного состояния своего здоровья. С самого начала обнаружили сразу несколько недугов, и черная доска у изголовья койки была испещрена записями мелом густо, как ни у кого другого в палате.

Оправившись от первого испуга, госпожа Фиала рассердилась на мужа за то, что не заметила, что он давно уже серьезно болен. Когда кто-нибудь упрекал ее в невнимании, злоба ее возрастала. Карл всегда был замкнутым и хитрым. А ходил с таким видом, будто не может до трех сосчитать. Что тут поймешь? Ох уж эти мужчины! Ее негодование живо поддерживала Клара. Ей-то было ясно, что за этим постельным режимом, жаром, бегством из дома скрывалось тайное намерение, коварство, чистый эгоизм, тщательно продуманный план: спрятать в безопасном месте что-то ценное. Кто уходит из дому и, ни с кем не посоветовавшись, ложится в больницу? Особенно мужчина, который еще вчера был полон жизни? Госпожа Фиала тоже считала, что она, несмотря на тесноту в квартире и бедность, лучше ухаживала бы за своим мужем, чем это делают там. Она злилась на больницу. Всем вокруг известно, что врачи в государственных больницах, чтобы учить студентов, не стремятся вылечить пациентов. Наоборот! Они заботливо культивируют болезни в телах своих жертв, чтобы в чистом виде продемонстрировать их ученикам.

В первые дни Фиала неизменно проявлял стоицизм. Он выглядел не хуже, чем в День поминовения усопших. Спокойно, в некотором напряжении лежал он в своей постели, будто этот покой был важной работой, которой, сосредоточившись, нужно полностью отдаться. Он вставал по нужде и чтобы поесть. В сине-белом халате сидел он вместе с другими «ходячими» за столом и медленно, с волевым усилием, съедал свою порцию до последнего куска. Каждый день в разрешенное для посещений время приходила его жена. Он принимал ее приветливо и отстраненно. Ежедневно она доставляла ему свежий отвар в базарной сумке, с преувеличенным страхом пронося ее в палату мимо санитара. Фиала послушно поглощал этот волшебный напиток, приготовленный в ведьминых кухнях пригорода. Иногда приходила Клара. Ей не хотелось скучать у постели больного, она начинала с лицемерно-сладкой улыбкой вертеть головой, возбужденно ерзать на стуле и, не удержавшись, вскакивала, чтобы стать вольной слушательницей на семинаре других больных. На цыпочках, с наигранной деловитостью подходила она ближе к докладчику; на ее лице была улыбка горького всезнания и всевидения, провоцирующая всех угнетенных заключить тайный союз. Она очень скоро узнавала о многочисленных позорных случаях и нарушениях. Она видела, что санитар выпил несколько чашек послеполуденного кофе, заваренного для пациентов, а остаток смешал с водой. Она видела, как другие санитары делили между собой пирог, испеченный для больных. Она проходила мимо главного санитара, когда тот ударил пациента, а потом тискал в коридоре хорошенькую медсестру.

– Я ни о чем не хочу говорить. Я ничего не видела, совсем ничего! Меня это не касается.

Так обычно шепчет на ухо испуганному собеседнику шпионка, доверяя ему свои неприятные открытия.

Известно, что Кларе нестерпимо было бы оставить дело без присмотра и без пользы для себя. Однажды ей пришлось здесь долго мучиться. Перед ее глазами был поднос с объедками. На тарелке тяжелобольного пища осталась нетронутой. Старая дева мобилизовала все свои стратегические способности, чтобы кусок мяса и три холодные картофелины оказались наконец в кармане ее платья. Фиала заметил, но остался невозмутим: он собирался с силами для другой борьбы.

Такое положение сохранялось примерно до конца ноября. Температура то поднималась, то опускалась. Но потом добавились двухстороннее воспаление легких и плеврит. Будто две кошки скреблись когтями. Фиала был обречен. Врачи распорядились перевести его в специальную палату.

Госпоже Фиала сообщили об этом в канцелярии главного врача. Профессор сидел за письменным столом. Первый ассистент стоял рядом. Повелитель с хмурым видом подписывал бумаги. Он проворчал ассистенту:

– Родственница?

– Жена Фиалы, господин профессор. Палата номер три.

Главврач описал полукруг на вращающемся стуле и поймал госпожу Фиала в поле зрения.

– Да, дорогая госпожа…

Тут он увидел, что нижняя челюсть у старухи отвисла в покорном, даже подобострастном страхе. Он, еще красивый мужчина, испытывал физическое отвращение к физиономиям старых женщин. Он сразу обратился к своим документам, буркнув ассистенту:

– Говорите!

Ассистент улыбнулся, потом сменил выражение лица, изобразив смирение и бессилие:

– Дорогая госпожа! Проявите самообладание. Все, что происходит, – неизбежно. Ваш бедный муж будет страдать еще восемь, самое большее десять дней. Не сомневайтесь, все средства будут использованы… Но как я уже сказал, проявите самообладание.

Старуха воззрилась на говорящего. Все еще покорно и заискивающе свисала ее челюсть.

Ассистент не знал, как выйти из положения, и протянул ей руку:

– Доброго дня!

Жалобно заскулив, потащилась она к двери. Но снаружи горе ее взметнулось ввысь, и она разразилась диким воем.

В каждом отделении больницы есть предназначенные для умирающих палаты поменьше, с несколькими койками. Обреченных на смерть отделяют от остальных больных. В такую палату и внесли господина Фиалу. В палате стояли четыре кровати. Одна из них была пуста. На другой лежал молодой человек с лицом белым, как подушка; казалось, он был без сознания. А на третьей койке, вплотную к новоприбывшему, лежал – по воле Господа! – господин Шлезингер. Страховой агент оказался прав: евреи слишком много курят! Но не только из-за курения отказывались работать изношенные кровеносные сосуды и сердце, эта разлагающаяся мышца жизни. Он почувствовал конец, когда стало сводить левую руку и было очень больно. Виной всему множество лестниц вверх, к «клиентам». Но ведь, боже мой, сколько людей умирает в пятьдесят лет, задолго до срока по договору! Еще вредило жадное беспокойство, страх, судорожная страсть, жизнь на ходу, вечное странствие; отдых – только с ноги на ногу переступить. Черт бы побрал все, за что приходится подыхать!

Ни Фиала, ни Шлезингер не удивились встрече. Они только кивнули друг другу. Страховщик и застрахованный лежали рядом. Поодаль лежал третий.

Всем троим казалось, что они мчатся вдаль на корабле или в автомобиле, и все трое с упоением отдавались этому странствию.

Когда здоровый человек входит в палату и видит три желто-коричневых лица, слышит утроенное дыхание, которое кажется тяжелой работой, он угадывает, что эти трое дышащих что-то шьют. Да, их дыхание – это нить, тяжелая толстая нить, они втыкают иглу в жесткое сукно и протягивают нить сквозь трескучую, визжащую ткань. Так они шьют свою смерть, и эта смерть – рубашка или мешок из самого грубого, самого обычного, но невидимого сукна. Они шьют часами, неутомимо и размеренно.

Только Шлезингер прерывает иногда свою