Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель

припадках), что теперь, когда в Штайнхофе делами заправляют красные, кормят там отлично – лучше, чем дома. Но тут господин Фиала шутить не любит; тут он, обычно кроткий и покорный, может сыграть роль строгого привратника прежних лет. Францль останется здесь. Он, Фиала, будет заботиться о мальчике, пока жив, а может быть – кто знает? – и дольше.

Между тем госпожа Фиала предлагает сыну, показывая на блюдо:

– Хочешь чего-нибудь, Францль? Кофе, булочки?

Но Францль только молча вперяет в старуху мертвый взгляд, будто хочет сказать: разве я это заработал? Потом садится в кухне на ящик и смотрит, как темнеет на улице. Так происходит каждый день. С наступлением сумерек госпожу Фиала охватывает страх. Теперь домой придет Клара. Госпожа Фиала убегает в кухню и тщательно прячет чашки и кувшин. Усталыми руками складывает она тонкую скатерть и уносит ее в кабинет.

Господину Шлезингеру тоже становится не по себе. Появление Францля лишило его дара речи. Он не может видеть чье-то горе. Он чувствует себя оскорбленным, если рядом проносится смерть или болезнь. В конце концов, его профессия – страховать людей от злых капризов природы. Он быстро благодарит и прощается с господином Фиалой. Тот, однако, бежит за ним на лестничную площадку. Там он сможет спокойно задавать вопросы: ему видна будет лестница, по которой поднимется Клара. Дрожащей рукой он вынимает из бумажника страховой полис:

– Значит, все хорошо, все в порядке, господин Шлезингер?

Агент надевает на все случаи пригодное пенсне и меняет доверительный тон разговора на официальный – отмычку, с помощью которой он ежедневно «вламывается» к клиентам.

– Дорогой господин Фиала! В технических терминах страхования – вы получили главный выигрыш.

Затаив дыхание, старик ловит каждое слово в быстро несущемся потоке речи. Сначала он слышит несколько наукообразных «технических терминов страхования». Потом Шлезингер хватает его за пуговицу:

– Вы вернули себе несколько потерянных миллионов. Миллионы – это хорошо! Не раз уже геллер стоил не больше, чем кучка дерьма! Если бы вы пришли ко мне и спросили: «Шлезингер, следует ли мне проедать деньги?» – как вы думаете, что я вам сказал бы?

Печальные голубые глаза Фиалы напряженно ждут ответа, который он и получает.

– Я сказал бы вам: проедайте деньги! А что вы хотите с ними делать? Положить в банк – такую мелочь? Вы ожиреете от процентов? Но, дорогой мой, банки сейчас разоряются! Сейчас такое время, когда величайшие люди, боги объявляют себя банкротами. Итак, во-первых, деньги вы не приумножили бы, и, во-вторых, вы их лишились бы!

Эти доводы кажутся господину Фиале убедительными. Он полностью с ними согласен.

– Только по дружбе я интересуюсь вами, Фиала! Ведь на вас я ничего не заработаю. Боже упаси! Мне было бы стыдно за себя. Итак! Вы бодрый мужчина в расцвете сил. На то немногое, что у вас есть, вы можете жить. Хорошо жить. Это заметно. Сегодня и завтра вы можете кормить себя и свою семью. Итак, вы хотите проесть ваши денежки или потерять их при инфляции на мизерных процентах? Пока все идет хорошо, дорогой мой, но что, если когда-нибудь вы не сможете ползать по этой земле? Или еще хуже?

Старик чувствует, что его видят насквозь. Он энергично кивает в такт словам Шлезингера.

– Что потом, господин Фиала? Да, вот об этом «что потом» я уже позаботился. Потом происходит чудо. Вы не проели ваши денежки и не потеряли их в банке или в сберегательной кассе. Вы вкладываете умеренную сумму, «Тутелия» тут как тут и дает вашим родственникам не десять или двадцать, а двести, пятьсот, тысячу процентов со вклада! За вашу мелочишку им дадут капитал!

Фиала потрясен. Документ дрожит в его руке. Заплетающимся языком Фиала пытается выудить из агента последние сведения:

– А когда… будут… выплачены деньги?

По-деловому, послюнив палец, Шлезингер начинает листать договор:

– Тут должно быть написано… здесь… мы обязуемся… если смерть наступит после того, как исполнится шестьдесят пять лет…

Шлезингер с воодушевлением поднимает взгляд от бумаги. Смеется:

– Вам шестьдесят четыре, вы до ста лет доживете. А после шестидесяти пяти уже последует выплата. Годичного срока хватит. И вообще, можете мне поверить, договоры с небольшими суммами заключает теперь только «Тутелия».

Шаркающие шаги слышны на повороте лестницы. Фиала поспешно засовывает договор в бумажник и скрывается у себя в квартире. Господин Шлезингер, охая, достает из кармана ключ.

III

Первое, что делает Клара, придя домой, – снимает обувь и чулки. Дома она ходит – принципиально, из бережливости – только босиком. Ноги у нее уродливые, внушают страх. Для этих ног подходит лишь тот размер сапог, которые носит зубной врач, неуклюжий увалень, у которого она служит. Клара унаследует изношенные сапоги этого колосса. Груди ее, которыми некогда гордилась не только она, но и ее сестра, давно исчезли, как и бо́льшая часть волос на голове. Клара никогда не снимает грязную косынку, косо завязанную на шее. Под косынкой играет всеми цветами радуги и всевозможными гримасами костистое лицо. Никто не умеет так лицемерно-приветливо улыбаться и щуриться, как Клара, если господа застают ее в ту минуту, когда лакомства из вазы исчезают у нее во рту. Если в одном из домов, где она прибирает, пропадает купюра или драгоценность, никто не ищет ее с таким усердием и пылом, как Клара. Но никто, кроме нее, не способен на такие припадки бешенства. Клара сильно отличается от своих родных. Она не хранит значительные события своей жизни ни в душе, ни на снимках. Она не тоскует по красивым вещам или тонкой скатерти. Ее большой деревянный чемодан – она намекает иногда на спрятанные в нем сокровища – не распаковывался десятилетиями. Она никогда не сделала бы того, что сделала сегодня ее сестра Мария, в порыве доброты, втайне накрыв праздничный стол для своего бедного мужа в день его именин. Напротив, она угадывает, что происходит нечто странное, она принюхивается и щурится:

– Что сегодня готовили? Кофе?

Госпожа Фиала до смерти напугана и говорит робко:

– Но, Кларинка, я заварила чай, слабый чай, как всегда.

Неуверенность в голосе Марии вызывает в Кларе ярость, весьма опасную. Клара сжимает губы и дает кухне почувствовать свое душевное состояние. С грохотом она швыряет что-то по углам. На плите с такой силой толкает горшки, будто хочет их разбить. Сестра для нее больше не существует. Наконец Клара развязывает сверток, который принесла с собой. Обнаруживаются вещи, никому не принадлежащие, найденные в отбросах: два высохших яблока, куски фарфора, две пустые банки из-под сардин, остатки свечи, смятые пачки сигарет,