Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель

в отношении одной из сторон допустил формальную погрешность; чтобы не выдать смущения, он держался непринужденно, как ни в чем не бывало. Ему представлялось, что не только медицина – сама власть просто опозорена. Конечно, умирающий в постели не сидел – это, видимо, санитару померещилось, – но нельзя было отрицать, что больной ясно и отчетливо просит молока. Ассистент мгновенно сориентировался в новой ситуации. Правда, редко случается, чтобы человек в таком возрасте прямо пред вратами Гадеса решил повернуть обратно, но это был именно такой случай, и на таком вот «случае» можно сохранить подмоченный, казалось бы, авторитет. Доктор – стоит, между прочим, заметить, что он начал блестящую карьеру и надеялся через год получить доцентуру, – доктор безо всяких церемоний хриплым ворчливым голосом пропел хвалебную песнь самому себе, что допускал обычно только в своей частной практике. Он установил, что хотя легкие, сердце, весь организм совершенно изношены, они все-таки имеются в наличии; что зрачки остро реагируют на свет, язык способен к членораздельной речи и сознание больного не помутилось. В будущем доценте проснулось веселое любопытство, научный интерес, азарт игрока; пока он в упоении набрасывал на листке бумаги названия всяких болеутоляющих, укрепляющих и тонизирующих средств и способы их применения, в голову ему приходили приятные мысли о соответствующих случаю публикациях. Ассистент был молод; в его характере практичность и литературное честолюбие еще удерживались в равновесии.

В течение последующей недели действительно создавалось впечатление, что с помощью инъекций, лекарств и хорошего питания жизнь умирающего можно продлить и даже спасти, поскольку симптомы его болезни постепенно исчезали. Иллюзия эта развеялась, когда за несколько дней до Рождества у пациента обнаружили, при бьющемся еще сердце, общее заражение крови.

Теперь организм Фиалы стал настоящим «медицинским случаем», почти сенсацией. Ведь больной никак не умирал.

День ото дня возрастал интерес врачей, и каждое утро в коридоре вывешивали бюллетень, будто не кладовщик Фиала, а великий герой боролся со смертью. Мельчайшие подробности выслушивали с огромным вниманием и передавали дальше.

Например: пациент, несмотря на мучительную боль, отказывается от морфия. В часы, когда сознание его затуманено, он сползает с постели и что-то ищет. Он никогда не отказывается от еды, хотя внутренности его – сплошная огромная рана, сплошной кипящий гнойник. К реальным фактам примешивались, естественно, легенды, которые находили особый отклик у вахтеров и санитаров больницы. Они приписывали бедняге Геркулесову силу. Будто бы, схватив сухой, как у скелета, рукой одну из сестер, он чуть не сломал ей кость. Она сама могла это подтвердить в любое время.

Господину Вотаве, много лет знавшему больного, оставалось только покачивать головой. Кто бы мог подумать: такой подкаблучник! Всегда так боялся своих женщин, а теперь не хочет умирать!

Между тем сгорающее и гниющее тело лежало, не зная о своей славе, как музейный экспонат агонии. Сострадательные люди охотно прикончили бы его. Но даже в бессознательном состоянии он отбивался, когда чувствовал близость шприца с морфием.

Целые дни в палате с этим музейным экспонатом копошился народ. Любопытствующие больные и посетители, санитары, врачи входили и выходили. Профессора приводили сюда студентов и пытались объяснить им этот особенный случай. Психиатры тоже не преминули взглянуть на Фиалу: не выдаст ли в бреду так медленно отмирающая душа что-нибудь подходящее из глубочайшей глубины своей? Здесь будто рассматривали смерть под лупой времени.

Преподавал тогда в университете один старый господин, скандинав Корнелиус Кальдевин, очень известный и востребованный кардиолог. Общение с ним необъяснимым образом придавало мужества пациентам совершенно независимо от их плохого или хорошего состояния. Эта вселяющая отвагу сила внушения была, вероятно, особым талантом Кальдевина, воспитующим и спасающим души. Ведь на самом деле он был затесавшимся в медицину теологом, и подпольный теолог с возрастом проявлялся в нем все ярче. Коллеги посмеивались над легким налетом эзотерики, импровизационностью, элегантностью и универсализмом его лекций. Он был гениальным диагностом, светилом науки, успешным исследователем, врачом с богатым опытом, поэтому ему легко прощали «ненаучные» замечания и вольные аналогии. Кальдевин с несколькими студентами тоже пришел к лежбищу Фиалы. Возвышенная красота была в том, как старый врач положил на лоб страждущего руку, которую убрал только перед уходом. Говорил он тихо, почти шепотом, хотя обычно в палате говорили громко, не предполагая, что больной слышит и понимает.

Вот что говорил Кальдевин, насколько можно было понять, ибо говорил он шепотом, а порой к тому же неразборчиво и с запинками:

– Взгляните только… господа… взгляните на это сердце. – Он пощупал пульс. – Пожалуй, оно еще работает… кое-как работает… друзья мои… сердце человека… теперь… это не только… анатомическое сердце… функционирующий орган… машина, как мы учили… мотор жизни, независимо от желания человека… и так далее… господа… есть в нас нечто… это царь сердца.

– «Сердцной царь»![58] – выкрикнул кто-то наглым голосом.

Пошутил один из студентов. Испуганный старик внезапно умолк. Он встретился взглядом с карьеристом-ассистентом. Это совсем его смутило, и он не смог больше сказать ни слова.

В приступе необъяснимой ярости ассистент прошипел себе под нос:

– Шут!

В этот же час два молодых человека вышли из ворот на Альзерштрассе: доктор Бургшталлер – тот самый, что в День поминовения усопших принимал Фиалу в больнице, – и его коллега и одногодка доктор Каппер. Они зашли в кафе. Каппер маленькими глотками пил молоко.

– Противная история с этим бессмертным!

Бургшталлер не разделял мнения своего коллеги. Другие люди тоже не умирали по команде медицинского факультета. Каппер почувствовал, что его неправильно поняли.

– Послушай! Я о другом. Посмотри на настоящего пролетария перед смертью. Возвышенное зрелище. Он не боится, у него нет долгов. Дело закрыто. Он покорен, доволен, спокоен. Все пролетарии умирают одинаково. Только обыватели умирают по-разному. Даже самые мелкие. У каждого мещанина – свой способ противиться смерти. Это оттого, что вместе с жизнью он боится потерять что-то еще. Банковский счет, тощую сберегательную книжку, уважаемое имя или шаткий диван. У мещанина всегда есть тайна…

Каппер смотрел прямо перед собой, изумленный и торжествующий. Темная, но убедительная сентенция ему удалась. Бургшталлер опорожнил вторую рюмку коньяка и предостерег коллегу:

– Осторожно, Каппер! Ты входишь в политический фарватер, а стоит ли драться уже в одиннадцать утра?

– Это вовсе не политика!

– Тогда литература. В этом я не разбираюсь.

Следует заметить, что Каппер уже опубликовал в радикальных эстетских журналах несколько изделий своего пера. Остро отточенные продукты мысли, блестящий стиль. Взяв слово, Бургшталлер с добродушным видом взглянул Капперу прямо в лицо:

– Дорогой мой! Ты говоришь о морали умирания! До сего дня я думал, что действительно не хочет умирать только одно