Давно закончилась осада... - Владислав Крапивин

— Ты не бойся, — суетливо шептал он, потирая ладошки. — Сперва непривычно, а потом во как… — Он даванул в пакет пахнущую бензином гусеницу, сдернул с Оськи шапку. Натянул ему на голову шелестящий мешок — жидкий клей размазался по щеке и подбородку. Сладкий запах удушающе забил рот, нос, даже уши. Оська задергал руками, желая сорвать пакет.

— Да ты постой, постой, — донеслось из другого мира. — Ты потерпи трошки… сейчас будет кайф…

Сдернуть пакет не удалось, воздуха не было, Оська судорожно вдохнул то, что под пакетом…

…Полетели желтые бабочки. Густо, солнечно. А может, не бабочки, а цветы. И не только желтые, а всякие. И очень крупные, пахучие. Они сложились в узор, и в узоре этом была какая-то веселая загадка. Вроде головоломки. Разгадаешь, и случится небывалая радость. Но разгадать Оська не успел, узор изменился, из него сложились две клоунские рожицы — такие уморительные, что Оська зашелся неудержимым смехом. А рожицы рассыпались тоже. И Оська понял, что яркие пятна — это уже не цветы, не клоуны, а разноцветные юнмаринки ребят, которые мчатся по лугу на лошадях. И к Оське подвели золотистого коня. Никогда Оська раньше не ездил верхом, а тут мигом взлетел на лошадиную спину, ударил босыми пятками гнедые бока — и вперед! Навстречу луговому ветру и множеству солнц следом за желтой юнмаринкой далекого всадника.

— Норик! Подожди!

А солнца гасли. А цветы серели. А небо темнело. Чернело оно, опрокидывалось на луга, наваливалось ватными глыбами, сбило Оську с коня, задавило душной тьмой…

…— Снимай, скотина! Он же помрет!

Холодный воздух рванулся внутрь Оськи.

— Тряхните его! Булинька, гнида, ты куда смотрел!

— А я чего? Я ему как всем…

— Паразит… Оська, подымись!

Как подымись? Куда подымись? Непонятно, где верх, где низ. Земля встала торчком, гаражи мчались на Оську. Подкатила тугая теплая рвота, его вывернуло прямо на ноги…

— На ветер его надо, чтобы выдуло всё!

Да! На ветер! На ледяной беспощадный ветер, чтобы он вычистил из Оськи всю эту нестерпимую муть! Чтобы упасть и умереть спокойно…

Его поволокли под руки. Кажется, на улицу, на обочину. Зачем? Спасительного ветра не было и там. Оську опять вывернуло наизнанку. Свет пасмурного дня был нестерпимо резким. Оська упал на колени. Рядом завизжали тормоза. Оську отпустили, стих за гаражами частый топот.

Крепкие руки рванули Оську вверх. Кажется, незнакомый дядька. Пусть делает, что хочет, хуже все равно уже не будет… Дядька замотал его в какой-то брезент.

— А то разукрасишь мне всю машину…

Он затолкал Оську на заднее сиденье. Автомобиль рванулся. Оська закрыл глаза. Опять подкатило… Нет! Не надо!..

Потом Оську несли, стаскивали с него одежду — всю, до ниточки. Пусть. Все равно умирать…

Обжигающе горячая (или обжигающе холодная) вода ванны, сверху тугие, тоже обжигающие струи… Пена… Оська наконец приоткрыл глаза. Увидел, что моет его не дядька, а высокая седая старуха. Мыла она крепко, с нажимом, поворачивала и терла, как куклу. Пусть… Не было сил ни для спора, ни для стыда. Только…

— Ой… горячо…

— Терпи, добрый молодец. Скажи спасибо, что живой…

Правда живой? Ой…

Старуха выволокла его из ванны, растерла тремя решительными взмахами, закутала во что-то. Сунула к губам чашку.

— Пей.

В чашке было холодное, горькое, пахнущее аптекой…

— М-м-м…

— Пей сейчас же! — И шлепок.

Он сглотал. И сразу опять:

— М-м-м… — разглядел унитаз, сунулся к нему головой. Выплюнул все…

— Вот и хорошо. — Старухины руки снова подняли его. — Яков! Уложи это чадо, пусть отойдет…

И вновь пришла темнота — но уже не тяжелая, а спасительная, без мук…

Очнулся Оська ранним вечером. За окном незнакомой квартиры была густая синева. Горела на столе лампа. Хозяин квартиры стоял над Оськой и глядел с высоты своего роста. Оська смутно вспомнил, что во время всей суеты старуха называла этого дядьку Яковом.

Лицо у Якова было не просто худое, а чересчур. Одна щека более впалая, чем другая, словно втянута внутрь. И на ней кривой белый шрам. Рот был большой и насмешливый. Продолговатые, непонятного цвета глаза сидели так широко, что, казалось, будто уголки их выходят за виски. А над узким лбом клочками торчала темная шевелюра с проседью.

Несмотря на проседь Яков был не старый. Примерно как Оськин отец, а то и моложе.

— Ну? — высоким голосом сказал Яков из-под потолка. — Очухался?

Оська шмыгнул носом. Прислушался к себе. Стыдливо сказал:

— Ага…

— Тебе повезло, — усмехнулся Яков. — Ты принял самую подходящую дозу. Не такую, чтобы помереть, но достаточную, чтобы понять, какая это… блевотина.

Оська содрогнулся и тяжело задышал. Он помнил, что с ним было. Скомканно, обрывками, но помнил.

— Перебирайся в кресло, я поправлю постель.

Оська зашевелился и понял, что он в большущей пижамной куртке на голое тело. Сел. Качнул головой. Она не кружилась, только была какой-то чересчур пустой… Боясь нового приступа дурноты, Оська неловко перебрался в кресло. Натянул подол на ноги.

Яков разгладил простыню, взбил подушку — словно готовил постель для кого-то еще.

— А одежда? — боязливо спросил Оська. — Она где?

Яков шагнул к столу.

— Одежда подождет. Она пока ни к чему. По крайней мере, штаны. Мы еще не закончили программу. Была санитарная часть, а теперь, после антракта, предстоит воспитательная.

“О-о-о…” — раздалось внутри у Оськи. Похоже на вскрик Норика на обрыве, когда тот ужаснулся высоты. Оська съежился и замер.

Яков со стола взял длинный тонкий предмет.

— Известно тебе, что это такое?

— Ну что… линейка это… — бормотнул Оська.

— Правильно. А точнее, половина раздвижной штурманской линейки. Для нашего дела хватит и этой половины. Очень радикальное средство для прочистки мозгов и повышения здравомыслия у начинающих токсикоманов. Путем резкого соприкосновения с их кормовой частью…

Оська ощутил полную неспособность к сопротивлению. И покорность судьбе. Как тогда, при первой встрече с Сильвером. Но из последних слабеньких сил выдавил:

— Это же… нельзя…

— Почему, позвольте вас, сударь, спросить?

Оська опять засопел.

— Ну, потому что… нарушение прав человека… — “Вот дурак-то…”

— В самом деле? — ядовито отозвался Яков. — Допустим. Но похож ли ты был на человека, когда там, на улице… пардон, заблевал всю обочину?

Оська тряхнула судорога. “Так тебе и надо, скотина”, — сказал он себе. Но не было сил злиться даже на себя. И спорить не было сил. И все же он возразил жалобно: