Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель

места, где удят рыбу, где купаются, где ловят раков. Но почему другой берег теперь так далеко? Ничего удивительного. Разве может быть узким Дунай в конце парка Пратер? Как хорошо, что его мелкая зыбь достигает ворот! Но поток не добр к Фиале. Распространилась рыбья чума. Тысячи щук, карпов и других рыб плывут в воде с отвратительными ободранными, без чешуи, животами. Весь мир до облаков пропитал запах тины. Тут испытуемый молится Богу:

– Милостивый Боже! Я стою тут, потому что мне так приказано. Не потому стою я тут, что хочу чего-то для себя, не за плату. С детства я хотел иметь маленький домик. (Только чтобы в саду росли подсолнухи.) Дом ты мне не подаришь. Никакой радости мне не доставишь. Ах, почему я должен столько претерпеть, я, а не кто-нибудь другой?

Фиала давно знает, что искренняя молитва в нужный момент всегда поможет. Он хорошо сделал, что помолился. Обрушился сверху туман. Добрый осенний туман лежит на теплой голой пашне, такой густой туман, что горящей ботвы не увидишь, можно только учуять запах. Добрый туман проникает и во врата судьбы. Это успокаивает сердце стража. Потому что он не видит ничего вокруг. Высокий и одинокий, стоит он посреди невидимого Божьего мира и ждет. Он опирается на жезл с шаром на конце, выпрямившись в своей шубе, которая словно отвердела. Ничего больше не может случиться. Если б он помнил старую чешскую песню, он бы ее спел; ведь это так приятно – стоять в тумане, в испарениях земли; приятно – стоя лежать в пространстве. Его клонит ко сну… Вот он закрывает глаза…

Но так нельзя. Его окликают. «Фиала!» – слышится ему сначала, но это резкий крик «Тутелия!»; страх пойманного преступника пронизывает его! «Приказ!» – и он открывает глаза. Колокольня с часами исчезла. Сквозь круглое отверстие в тумане виден диск красного неба. Со всех сторон раздаются сигналы труб, возвещая о конце маневров. Играют вечернюю зарю. Приближается дикий топот. Фиале знаком этот радостно-величественный топот праздничной кавалькады от Шёнбрунна[60] до Марияхильферштрассе. Впереди конная полиция, за ней лейб-гвардия, и между гвардейцами – запряженная белыми конями королевская карета с золотыми колесами и фонарями. Государственный гимн гремит среди хлещущих на ветру, пьяных от радости знамен. Вдали приветливо раскачиваются зеленые плюмажи. Фиала знает, что в этом грохоте приближается избавление. Теперь нужно проявить самообладание, в нужный момент выйти вперед и крикнуть первому же офицеру:

– Честь имею доложить, наступает смерть!

Ему укажут его место в несущейся по улицам сверкающей кавалькаде.

Это апофеоз. Туман в коридоре превратился в густой дым, пронизан пламенем и жаром. Но кто теперь стоит на пути? Улица должна быть свободной! Никаких преград! Между ним и приближающимся великолепием должно быть открытое пространство. Но его окружает танцующая толпа. Она хочет затолкать его, освобожденного, обратно в дымящиеся ворота, которые ему больше не нужно охранять. Он смотрит на толпу. В ней кипит вся его жизнь, в ярости и отчаянии. Сотни Марий и тысячи Клар теснят его назад в темницу, когда он уже выстоял и победил. Марии несут в руках венки и плачут. Клары со злостью трясут перед его лицом метлами. Втихаря они пытаются связать ему руки за спиной довоенной веревкой. Эти ведьмы во всем виноваты. Они всегда его запирали. Даже теперь, когда избавление гремит все ближе и ближе, они, хныча и проклиная, преграждают ему путь. Но слава богу! Рука его снова крепка, и шар на жезле блестит…

Госпожа Фиала, скорчившись на стуле, сидит и смотрит на ужасное зрелище смерти, которая отказывается прийти. В последние дни, когда наступал вечер, силой приходилось тащить ее, кричащую, из палаты. Теперь Фиала уже не «медицинский случай». И эта сенсация себя исчерпала. Одна сердечная мышца крепче, другая слабее, сильные натуры – редкость, но вовсе не чудо. Женщина, не двигаясь, смотрит на разлагающийся ком под покрывалом; жадно дыша, он лежит в собственных нечистотах, так как никто его не моет. Но на подушке покоится голова умирающего – желтое лицо, огромный лоб пророка. Женщина уже не узнаёт это чужое лицо. Иногда страдалец вздрагивает и шевелится, пытается забраться руками под подушку; ноги при этом скрещиваются под одеялом.

Входит Клара и начинает читать окаменевшей от горя сестре свою обычную проповедь: пора идти домой, сидеть тут и глядеть на умирающего бесполезно. На три минуты в дверях появляется Францль. Он пристально смотрит в пространство, будто ему нужно бороться с собой, чтобы взглянуть на отца. Клара внезапно, как всегда, начинает говорить громче и резче. Существо, что носит фамилию Фиала, как будто проснулось. Глаза открыты, застывший взгляд устремлен на женщин, но это не чужой взгляд. Тело вздымается в постели, и вдруг необыкновенным рывком серые волосатые тонкие, как палки, ноги высовываются из-под одеяла и с героическим усилием пытаются достичь пола. И вот, издав гортанный победный крик, стоит перед ними, выпрямившись, дикий великан с поднятыми, словно для удара, длинными паучьими лапами. Этому существу удается сделать один тяжелый шаг, а потом оно рушится, превращаясь в кучу костей.

Здесь заканчивается рассказ о смерти мещанина Карла Фиалы. На два дня дольше, чем нужно было, мчался он, как хороший бегун. Наступило уже седьмое января. Установив факт смерти, санитары немедленно доставили труп в надлежащее место – как мусор, что слишком долго лежал на дороге.

Не видя больше чужого лица, вдова, к ее счастью, снова смогла плакать. Кровать умершего стояла пустой. Клара заметила, как рука мученика что-то искала под подушкой и – если это был не сон – как блеснула разок золотая монета. Теперь Клара, сопя и всхлипывая, неожиданно вошла в палату. Громко стеная, она вздрагивающими от боли пальцами пошарила по опустевшей подушке. И тут почувствовала, как кто-то железной хваткой судорожно вцепился в ее руку. И закричала:

– Проклятый мальчишка! Я ничего не хочу у тебя взять! Маринка! Взгляни-ка!

Францль молча приподнял подушку и засунул тетке в карман два никчемных предмета: пустой блок отрывного календаря и грязный обрывок тесьмы старой униформы.

1926–1927

Разрыв

Она не чувствовала боли, когда ее, покрытую белой простыней, отвозили на носилках в операционную. Только странное, бурное сочувствие к своему бедному телу – но оно будто принадлежало другой женщине. Когда ее везли мимо зеркала, она успела увидеть отражение своего лица, головы, обмотанной белыми бинтами, как чепцом монахини. «Белое мне к лицу», – решила она. В эти страшные минуты ее охватило грустное самодовольство.

«Я сейчас неплохо выгляжу, – вероятно,