Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель

острый запах дыма и дезинфицирующих средств проникает оттуда. Разве эта маленькая пуританская комната не была когда-то детской Эрвина?

Габриель стоит на лестнице. Смотрит вниз. Старый дом! Игрушечная узкоколейка ведет через входную дверь вдоль коридора во двор. С незапамятных времен находится в углу двора аптечная лавка, от которой веет запахами камфары, пряностей и спирта.

Звучит изящная, будто игрушечная музыка колокольчиков, которую Эрвин и Габриель так часто слушали вместе. Это стучат в прихотливом ритме тонкие и звонкие молоточки ювелира.

Все как всегда, как раньше!

Но для Габриели это не «как раньше» и не «как всегда», ведь долгие годы замужества она, как чужая, не глядя по сторонам, проходила по этому дому.

Теперь она снова принимала его (давно потерянное жилище) во владение. Теперь она летает вверх и вниз по лестницам. Ветерок еле поспевает за ней. Она где-то потеряла домашние туфли. Чудесное ощущение – босыми ступнями касаться холодного камня и холодного дерева.

Она промчалась мимо квартиры семьи Хаймцингер и задержалась перед открытой дверью чердака. Мансарда – тоска и трепет каждого ребенка! Но если и прожита половина жизни, хочется навести порядок и порыться в ящиках. Как в детстве! Теперь у нее самой пятилетний ребенок.

Габриель проворно и ловко пробирается в темноте. Где-то вдалеке свет сочится сквозь зарешеченный четырехугольник люка. Ее словно окрыленное тело без усилий вьется между чемоданами, ящиками, шкафами, зеркалами.

Зеркала? Почему их не занавесили? Ведь еще час назад в доме лежал покойник. Эта мысль немного угнетает ее.

Она стоит у стола. А на столе – покрытый пылью, но оставшийся в целости и сохранности кукольный театр, который ей и Эрвину доставлял столько радости! Она узнает кулисы и декорации некоторых пьес, странные, угловатые деревья и с размахом сделанные роскошные драпировки тронных залов, которые Габриель вместе с братом вырезали лобзиком. Боязливо выпрямленными пальцами, невольно бороздя ногтями пыль десятилетий, она расставляет фигурки: Геновева и Голо, Каспар, Макс и Ринальдо.

Но среди этих фигурок неожиданно оказалась фотография – портрет бабушки. Габриель не решается взглянуть изображению в глаза, будто сфотографированная женщина могла узнать то, что Габриели не хотелось выдавать. Габриели надоело бродить по мансарде, ее влечет в тесную тенистую садовую беседку. Слышно, как снаружи плещется вода. Потом ей кажется, что рядом кто-то дышит. Это уж совсем никуда не годится. С закрытыми глазами она выбегает на лестницу.

Комнату Габриели освещает самое приятное, веселое послеполуденное солнце. Она опускает занавески. Как безлюдна улица! Однако окна напротив открыты, а она не хочет, чтобы за ней наблюдали.

Перед зеркалом она пробует долго и заливисто смеяться – хочет убедиться, что в ней ничего еще не заржавело. Но, попытавшись танцевать, бросает это занятие после нескольких па, старомодных и неловких.

Внезапно она замечает, что ужасно хочет есть. Это не обычный голод, а дикий, звериный. Она бросается к шкафчику, где хранятся коробки бонбоньерок и корзиночка с засахаренными фруктами… Откуда это богатство? Август не был способен на подобную щедрость, да и среди его коллег по суду не нашлось бы галантного кавалера, тайком оказавшего ей такое внимание.

Габриель набрасывается на сладости. Она лакомится тропическими фруктами, потом жадно поглощает шоколадные конфеты.

Увлекшись, она не следит за входной дверью.

Между тем дверь открывается, и у порога стоит Август, надворный советник, ее супруг.

Покойник не слишком потрепан после тяжелой поездки. Только пушок на лысине слегка топорщится, фрачная сорочка выбивается из-под жилета, галстук перекосился, будто кто-то его сдвинул; зато белые перчатки из тонкой козьей кожи, цвета сахарной глазури, не морщатся на суставах, плотно облегают каждый палец.

Габриель сильно краснеет, так как ее застигли за поглощением сладостей. Она крепко прижимается к шкафчику.

Надворный советник не пытается перешагнуть порог. Открытой двери ему вполне достаточно. Он говорит торопливо, словно боится опоздать на слушание дела:

– Я опять забыл свой портфель. Ты знаешь, коричневый.

Габриель делает вид, что ищет забытый мужем портфель.

Дыхание мертвеца учащается, в легком приступе астмы угадывается нетерпение. Наигранная небрежность слышится в его словах:

– Не думаю, что мой портфель следует искать в моей комнате.

Габриель бросает вокруг вымученный, озабоченный взгляд, будто сомневаясь, что искомое найдут у нее.

В ироничном гневе покойник трясет головой:

– Дорогая моя Бела, кто ж еще тут в курсе дела, если не ты?

Ему это надоело, со скучающим видом он машет рукой.

– Оставим портфель в покое! Твое дело – вовремя принести документы. Но я не побоялся пуститься в путь, чтобы предостеречь тебя.

Габриель всем телом ощущает острый выступ шкафа. Покойник, которому, видимо, некуда больше торопиться, говорит с болью в голосе:

– Прежде всего предостеречь тебя от Эрвина.

Он делает паузу, он устал и собирается с силами. Затем продолжает:

– Твои столь очевидные родственные чувства – вероятно, сама ты этого не знаешь – отравили наш брак. Ты не только самым утонченным способом отдалила меня от моей бедной матери, ты, милая Бела, обманывала, обманывала меня на каждом шагу!

Габриель тщетно пыталась заплакать. Но мертвец не дает сбить себя с толку:

– Если б ты обманывала меня с любовником, с каким-нибудь балбесом, – Бела, клянусь тебе, я бы этим удовольствовался, я бы не вернулся. Хотя я не говорил тебе, я постоянно помнил, что старше тебя на двадцать пять лет…

Мертвец дает Габриели время собраться с духом. Ей удается выдавить из себя:

– Я ухаживала за тобой, десять ночей не спала!

От такой нелепой отговорки покойник только отмахивается. Он все еще скорее грустен, чем зол.

– Я ежемесячно отдавал тебе всю мою зарплату в восемь миллионов крон, всю, до последнего крейцера. И из этого скудного хлеба насущного ты крала значительные суммы, чтоб посылать деньги своему брату, бессовестному цыгану. Если б я в эти тяжелые послевоенные годы ел больше мяса, вероятно, я бы избежал безвременной кончины…

Мертвец убеждается, что возражать ему не осмеливаются. Он с трудом сдерживает ярость:

– Собственно, узнав это, я и пришел, Габриель. Я не вынес бы вечности, если б думал о том, как ты радуешься, что взяла меня когда-то в заклад. Я не говорил ни слова, но теперь ты знаешь, по крайней мере, что мне все известно. Я ведь не ангел. Наоборот, я – в твоем представлении – сухарь, судебная крыса, старик, не способный ничему радоваться… Но я, слава богу, не Эрвин, не трусливый предатель!

Тут Габриель находит в себе силы сказать:

– Эрвин – великий артист!

Мертвец высмеивает ее, не меняясь пока ни в облике, ни в одежде:

– «Великий артист»! В вашей семье