Зеркальный вор - Мартин Сэй

Проведя слишком много времени на открытой воде, ты начал мерзнуть, и твой мочевой пузырь нуждался в опорожнении. Ты поднялся, держась одной рукой за борт, расстегнул ширинку и отогнул край памперса. Лодочник встал со своего места и предупреждающе рявкнул: «Ао!», но мигом заткнулся, когда увидел, как горячая струя, направленная тобой в море, из желтой превратилась в алую.

Он высадил тебя на Рива-дельи-Скьявони, и ты побрел в сторону двух колонн, все еще покачиваемый памятью о морских волнах. И даже сейчас, лежа под одеялами, ты снова почти наяву ощущаешь эту качку, которая ритмично подгоняет твою вялотекущую кровь.

Понюхай воздух: так и есть, ты опять обделался. Надо сменить памперс до прихода Деймона. Дело нехитрое, да и вряд ли там много дерьма, ты ведь почти ничего не ешь. До недавних пор ты очень расстраивался из-за подобных конфузов, но ко всему можно привыкнуть — или просто не брать в голову. По мере того как тобой все сильнее овладевала болезнь, ты даже стал находить своеобразное удовольствие в этой теплой увесистости, наполняющей твое исподнее. Как-никак нечто живое. По первым ощущениям даже более живое, чем ты кажешься самому себе. И всякий раз ты слегка удивлен тем фактом, что твои жалкие останки все еще способны выдавить из себя столь явные свидетельства жизнедеятельности.

Еще одна минута, и ты встанешь. Ты подойдешь к окну. Ты сделаешь два телефонных звонка. Только одна минута.

Было бы славно посетить какое-нибудь игорное заведение. Хотя, разумеется, именно там начнет свои поиски Деймон, а с тебя уже довольно сцен в казино. Ты по горло сыт игроками с их системами и подсчетом процентов. «Блэкджек — это единственная азартная игра с памятью». Эти слова сотню раз повторял тебе Уолтер Кагами — в то время сам еще юнец, тощий и черноволосый, в рубахе-гуаябере. «С каждой новой сдачей карты постепенно выходят из игры вплоть до появления подрезной карты. На этом и основана техника подсчета в блэкджеке. Понимаешь?» Но ты никогда этого по-настоящему не понимал. Это был не тот мир, в котором ты жил или хотел бы жить. И сейчас одна лишь мысль о них — приросших к карточным столам, как роботы к сборочному конвейеру, или магнетически притягиваемых к игровым автоматам своими карточками постоянных клиентов — выворачивает твой желудок. Это нельзя назвать игрой. «Азартные игры создает не само по себе наличие шансов, — говорил Уолтер, — а их предельность. Пятьдесят две карты в колоде. Шесть граней кубика. В предельности и заключена суть игры». А ты уже покончил со всеми пределами. Это полная чушь. Набор сказочек, придуманных, чтобы расслабить нас на сон грядущий.

В любом случае казино на Лидо сейчас не работает, закрытое на зиму, — а может, и навсегда. Еще одно находится где-то неподалеку, у Гранд-канала. Ты, вероятно, проплывал мимо него на гондоле — большая поездка за двести пятьдесят евро — в свое первое утро в этом городе: гондольер с внешностью опереточного злодея-красавца, распевающий во всю силу легких, вычурные фасады палаццо в стиле старых казино и отелей Стрипа, ныне уже сметенных эпохой высоких технологий… А чего тебе, собственно, не хватает? Ты ведь побывал на Пьяцетте, постоял между знаменитыми колоннами, привезенными в город из Святой земли вместе с эпидемией чумы. Отсюда все и началось, не так ли? На этом самом пятачке между колоннами, где ранее проводились казни, возникла первая игорная зона.

Дойдя от Рива-дельи-Скьявони, где тебя высадила лодка, до главной площади, ты ощутил головокружение и даже тошноту, переполненный окружающим тебя великолепием и многовековой историей, за всем этим стоящей. Ощущение накатило так стремительно, что ты подумал: «Ну, вот и все». Как это было бы чудесно! Лучшего места для ухода и не придумаешь!

Но все обернулось иначе. Очнувшись от забытья, ты обнаружил, что упираешься коленями в темные трахитовые плиты мостовой, словно приготовился совершить молитву. Вокруг начали собираться люди. Первыми подбежали детишки, глядя на тебя с интересом и страхом. Затем подтянулись их мамы и папы. Уже очень давно ты не становился объектом столь пристального внимания; уже очень давно ты не чувствовал себя таким видимым. Что-то в направленных на тебя взглядах — в широко раскрытых глазах на симпатичных чужеземных лицах, в участливом лопотании на дюжине непонятных языков — подогнало комок к самому твоему горлу. Как бы ты хотел задержать на себе эти взгляды навечно!

И тогда ты сделал первое, что пришло в голову: достал из жилетного кармана колоду карт. И сразу же твое тело вспомнило правильную позу; вернулось знакомое ощущение тротуара под коленями; руки задвигались автоматически. Червовый король, семерка червей и семерка бубен. Каждая карта слегка перегнута вдоль оси — и все три взлетают и опадают, кружатся, танцуют в воздухе над мостовой. Сорок пять чертовых лет прошло с той поры, когда ты в последний раз работал перед столь многолюдной публикой: с того самого вечера на променаде вместе с Клаудио.

Клаудио. Двести восемьдесят семь. «Благоухать». Семнадцать при сложении чисел. «Удачливый». «Мечтать». Или восемь в другом варианте. «Воздыхать». «Тосковать».

Ты видел его много раз то тут, то там: эпизодические роли в кинофильмах и телепостановках, лицо в нижнем углу журнальной обложки. Другое имя, конечно же, потому трудно быть уверенным на все сто. Он оставался более или менее на виду все эти годы, так что надо полагать, у него все сложилось удачно. Возможно, он даже знаменит, а ты об этом не знаешь просто потому, что сам очень далек от мира кино. В любом случае ты надеешься, что он счастлив, где бы он сейчас ни был. Ты надеешься, что он сумел-таки ухватить своими длинными смуглыми пальцами что-то из того, к чему изначально стремился.

Сейчас все события той поры предстают в наилучшем свете, хотя и беспорядочно разбросанными по закоулкам памяти. И ты бы ничуть не удивился, если бы та картина прошлого тихо и незаметно исчезла, как будто нарисованная на песке и потом смытая приливом. Но вышло иначе: она взлетела на воздух, как при взрыве. Книга Ларри Липтона была издана в пятьдесят девятом и, вопреки всем ожиданиям, имела шумный успех. Каждый поэт и художник от Санта-Моники до Марина-дель-Рей на время стал знаменитостью — по большей части как герой скандального эпизода или объект чьего-нибудь розыгрыша, — и почти сразу же слава начала истреблять их одного за другим: наркотики, болезни, убийства, самоубийства. Чарли утопился в шестьдесят седьмом; Стюарта унес рак в семьдесят четвертом. Алекс опубликовал свою книгу в шестьдесят первом и больше не написал ни одной. Но как-то умудрился, не изменяя своим пагубным привычкам и пристрастиям, протянуть еще двадцать с лишним лет. И это можно считать главным достижением его жизни.

Уэллс умер в шестьдесят третьем, чуть ли не день в день с Кеннеди. Ты узнал об этом лишь через несколько месяцев, оказавшись проездом в Лос-Анджелесе после того, как исчерпал терпение владельцев всех игорных заведений в Палм-Спрингс. Хоть и с большим опозданием, но ты отправил Сюннёве букет цветов — Уолтер подсказал тебе, как принято поступать в таких случаях. В ответ она прислала милую открытку с коротким и туманным текстом, а также несколько фотографий с похорон. Ни одного знакомого лица. И той девчонки там тоже не было.