Зеркальный вор - Мартин Сэй

Гривано замирает. Его слух обостряется до почти болезненных пределов: сочетание шума ветра, плеска воды, отдаленных голосов, легких скрипов и потрескиваний в конструкциях здания приводит его на грань обморока.

— Сделайте глубокий вдох, — говорит он, обращаясь в равной мере к девушке и к самому себе. — Дышите так глубоко, как только можете.

Она дышит, морщась при расширении грудной клетки, однако не кашляет и не вскрикивает от боли: значит, ребра не сломаны. У нее широкие, чуть покатые плечи — почти такие же, как были у Дольфино. Или нет? После стольких лет старательного забывания ему трудно быть уверенным. В комнате довольно прохладно, и овальные ареолы ее сосков сморщиваются, а сами соски твердеют. Руки начинают покрываться гусиной кожей. Гривано перегибается через ее колени и, дотянувшись до одеяла, накрывает девушку.

— При заботливом уходе дотторе де Ниша вы быстро поправитесь, — говорит он. — В этом я совершенно уверен.

Перрина опускает глаза и расправляет одеяло на своих бедрах.

— Мы уезжаем из города, — говорит она. — Отправляемся в Амстердам. Должны отплыть следующей ночью. Тристан вам сказал?

— Да, мы с ним об этом говорили.

Она снова берет его за руку. Кого-то из них бьет дрожь; Гривано не может понять, кого именно. Быть может, обоих.

— Вы ведь поедете с нами, да? — спрашивает она.

Гривано смотрит в сторону закрытых ставнями окон.

— Конечно, — говорит он.

— Вам нельзя здесь оставаться. У этих негодяев множество глаз повсюду в городе и на берегах лагуны.

Он отпускает руку Перрины и трогает темный ежик ее волос.

— Я приеду в Амстердам попозже, — говорит он. — Обязательно приеду.

Теперь она уже тихо плачет. Однако голос ее звучит ровно.

— У меня к вам накопилось так много вопросов. Очень-очень много. О Габриеле. О моем погибшем брате.

— И я вам расскажу, — шепчет Гривано. — Я многое вам расскажу.

Он еще раз проводит рукой по волосам Перрины, а потом опускает свою тяжелую ладонь на ее плечо и закрывает глаза. На сей раз — в последний раз — позволяя себе вспомнить все. Как он подхватил горящий фитиль с окровавленной палубы, куда его бросил капитан Буа. Как он нырнул в трюм, когда турки уже прорвались сквозь линию пикинеров. Как, нарушая приказ капитана, повернул не к пороховому погребу, а к подвесным койкам, своей и Жаворонка… Слезы капают с его носа на складки одеяла. Через миг он ощущает на своей шее руку Перрины.

Долгое время они сидят неподвижно, пребывая между сном и явью.

— Какое у вас было прозвище? — спрашивает Перрина. — Как вас тогда называли знакомые?

Гривано не отвечает. Он поднимает голову и выпрямляется на стуле, все еще с закрытыми глазами. Воздух холодит его влажные щеки.

— Я мало что помню из рассказов мамы и старшей сестры, — говорит Перрина. — Позднее я записала все, что смогла вспомнить. Но воспоминания ведь не просто исчезают, верно? Они изменяются. Они становятся чем-то другим. И у нас нет иных ориентиров, кроме этих изменчивых картин в нашем сознании. Вот почему со временем бывает все труднее выявить истину.

— Да, — говорит Гривано, — вы совершенно правы.

Он сейчас думает обо всей лжи, которую нагромождал долгие годы, обманывая других людей и самого себя. Он вполне отчетливо помнит свои действия в тот день на борту «Черно-золотого орла», но не может вспомнить, почему он так действовал. В те жуткие часы его рассудок был затуманен горем и паникой, заполнен какими-то жалкими подобиями мыслей, вяло извивавшимися, как черви на свежевскопанной грядке. «Моя мама откажется верить в то, что я погиб. Но если ты принесешь ей мой аттестат, быть может, это ее убедит». Он боялся попасть в число знатных пленников, которым предстояло дожидаться выкупа в плену либо умереть мучительной смертью от рук озверевших врагов. Он хотел вернуться домой к своей семье; он хотел исчезнуть навсегда. Он хотел жить; он хотел умереть. Однако ни одно из этих противоречивых стремлений не могло послужить мотивом для того, что он сделал. В него словно вселилось нечто иное, ему чуждое. Кем он являлся в те минуты?

Слыша победительный вой турок, треск разбиваемого ядрами такелажа и отчаянные крики его товарищей на палубе, он сжимал зубами горящий фитиль и торопливо шарил руками во тьме, пока его пальцы не нащупали две бумаги: аттестаты на имена Габриеля Глиссенти и Веттора Гривано. Он спрятал под рубахой документ своего мертвого друга, а затем поднес фитиль к собственному аттестату и смотрел на аккуратные буквы своего имени — того имени, что дал ему отец, — пока почерневший пергамент не был съеден пламенем.

— Помнится, прозвище было дано из-за вашего голоса, — говорит Перрина. — У вас был такой прекрасный голос, и вы знали бессчетное множество песен. Моя мама часто — и с большой теплотой — говорила об этом. Так что за прозвище вам дали? Пока не вспомню, я не смогу уснуть, несмотря на усталость. Сжальтесь надо мной, дотторе.

Гривано открывает глаза. Его лицо залито слезами, но взор не затуманен. Очередной порыв ветра бьет в ставни; огоньки свечей отклоняются в противоположную от окон сторону, колеблются тени.

— Жаворонок, — говорит Гривано. — Ваша семья прозвала меня Жаворонком.

С широкой меланхолической улыбкой Перрина соскальзывает по матрасу, укладываясь на спину. Ее веки опускаются навстречу одеялу, которое она подтягивает к самому подбородку.

— Завтра утром наши силы восстановятся, — говорит она, — и тогда мы сможем в свободные часы вволю наговориться о счастливом прошлом, и приятные воспоминания принесут нам утешение. А сейчас нам обоим нужно поспать. Вы не сочтете меня чересчур навязчивой, дотторе, если я попрошу вас спеть колыбельную — одну из тех старых песен, которые вы помните из своего детства? Обещаю, что этой маленькой услугой вы полностью погасите все вообразившиеся вам долги передо мной за события прошлой ночи, и даже более того: баланс изменится в вашу пользу.

Ее лицо, туго охваченное одеялом, улыбается Гривано. Глаза ее крепко зажмурены в знак решительного нежелания принять отказ. Он внимательно ее разглядывает. Многое было утрачено, и многое еще предстоит утратить — на этом фоне утрата родового имени не выглядит столь уж важной. Но отвага его предков — та гибельная отвага, которой его обделила Фортуна, — еще не угасла на этой скверной земле. И вот эта отважная девушка смогла пробудить в нем семейную гордость.

У Гривано перехватывает горло. Прокашлявшись, он наклоняется, чтобы задуть свечу рядом с постелью. Над городом разносятся двойные удары колоколов, отмечая наступление ночи; в щелях ставен теперь только тьма. И, наполнив грудь воздухом, он начинает петь — со всей нежностью, на какую способен.

Кёртис пробуждается: белый свет и чернота, голос копа над ухом. Он же — голос тренера Бэннера из школы, он же — голос полковника Ганди из Косово. Кёртис не может разобрать ни слова, но он и так знает, что говорит ему этот голос: «Ты неплохо держался, Стоун, и все-таки ты облажался». Он и сам это понимает. Веки смыкаются: он снова уходит в аут.