Братья Карамазовы - Федор Достоевский

– Если б убил не Дмитрий, а Смердяков, то, конечно, я тогдас ним солидарен, ибо я подбивал его. Подбивал ли я его – еще не знаю. Но еслитолько он убил, а не Дмитрий, то, конечно, убийца и я.

Выслушав это, Катерина Ивановна молча встала с места, пошлак своему письменному столу, отперла стоявшую на нем шкатулку, вынула какую-тобумажку и положила ее пред Иваном. Эта бумажка была тот самый документ, окотором Иван Федорович потом объявил Алеше как о «математическом доказательстве»,что убил отца брат Дмитрий. Это было письмо, написанное Митей в пьяном виде кКатерине Ивановне, в тот самый вечер, когда он встретился в поле с Алешей,уходившим в монастырь, после сцены в доме Катерины Ивановны, когда ее оскорбилаГрушенька. Тогда, расставшись с Алешей, Митя бросился было к Грушеньке;неизвестно, видел ли ее, но к ночи очутился в трактире «Столичный город», гдекак следует и напился. Пьяный, он потребовал перо и бумагу и начертал важный насебя документ. Это было исступленное, многоречивое и бессвязное письмо, именно«пьяное». Похоже было на то, когда пьяный человек, воротясь домой, начинает снеобычайным жаром рассказывать жене или кому из домашних, как его сейчасоскорбили, какой подлец его оскорбитель, какой он сам, напротив, прекрасныйчеловек и как он тому подлецу задаст, – и все это длинно-длинно, бессвязно ивозбужденно, со стуком кулаками по столу, с пьяными слезами. Бумага для письма,которую ему подали в трактире, была грязненький клочок обыкновенной письменнойбумаги, плохого сорта и на обратной стороне которого был написан какой-то счет.Пьяному многоречию, очевидно, недостало места, и Митя уписал не только всеполя, но даже последние строчки были написаны накрест уже по написанному.Письмо было следующего содержания: «Роковая Катя! Завтра достану деньги и отдамтебе твои три тысячи, и прощай – великого гнева женщина, но прощай и любовьмоя! Кончим! Завтра буду доставать у всех людей, а не достану у людей, то даютебе честное слово, пойду к отцу и проломлю ему голову и возьму у него подподушкой, только бы уехал Иван. В каторгу пойду, а три тысячи отдам. А самапрощай. Кланяюсь до земли, ибо пред тобой подлец. Прости меня. Нет, лучше непрощай: легче и мне и тебе! Лучше в каторгу, чем твоя любовь, ибо другую люблю,а ее слишком сегодня узнала, как же ты можешь простить? Убью вора моего! Отвсех вас уйду на Восток, чтоб никого не знать. Ее тоже, ибо не ты однамучительница, а и она. Прощай!

Р. S. Проклятие пишу, а тебя обожаю! Слышу в груди моей.Осталась струна и звенит. Лучше сердце пополам! Убью себя, а сначала все-такипса. Вырву у него три и брошу тебе. Хоть подлец пред тобой, а не вор! Жди трехтысяч. У пса под тюфяком, розовая ленточка. Не я вор, а вора моего убью. Катя,не гляди презрительно: Димитрий не вор, а убийца! Отца убил и себя погубил,чтобы стоять и гордости твоей не выносить. И тебя не любить.

РР. S. Ноги твои целую, прощай!

РР. SS. Катя, моли Бога, чтобы дали люди деньги. Тогда небуду в крови, а не дадут – в крови! Убей меня!

Раб и враг

Д. Карамазов».

Когда Иван прочел «документ», то встал убежденный. Значит,убил брат, а не Смердяков. Не Смердяков, то, стало быть, и не он, Иван. Письмоэто вдруг получило в глазах его смысл математический. Никаких сомнений ввиновности Мити быть для него не могло уже более. Кстати, подозрения о том, чтоМитя мог убить вместе со Смердяковым, у Ивана никогда не было, да это невязалось и с фактами. Иван был вполне успокоен. На другое утро он лишь спрезрением вспоминал о Смердякове и о насмешках его. Чрез несколько дней дажеудивлялся, как мог он так мучительно обидеться его подозрениями. Он решилсяпрезреть его и забыть. Так прошел месяц. О Смердякове он не расспрашивал большени у кого, но слышал мельком, раза два, что тот очень болен и не в своем рассудке.«Кончит сумасшествием», – сказал раз про него молодой врач Варвинский, и Иванэто запомнил. В последнюю неделю этого месяца Иван сам начал чувствовать себяочень худо. С приехавшим пред самым судом доктором из Москвы, которого выписалаКатерина Ивановна, он уже ходил советоваться. И именно в это же время отношенияего к Катерине Ивановне обострились до крайней степени. Это были какие-то двавлюбленные друг в друга врага. Возвраты Катерины Ивановны к Мите, мгновенные,но сильные, уже приводили Ивана в совершенное исступление. Странно, что досамой последней сцены, описанной нами у Катерины Ивановны, когда пришел к нейот Мити Алеша, он, Иван, не слыхал от нее ни разу во весь месяц сомнений ввиновности Мити, несмотря на все ее «возвраты» к нему, которые он такненавидел. Замечательно еще и то, что он, чувствуя, что ненавидит Митю с каждымднем все больше и больше, понимал в то же время, что не за «возвраты» к немуКати ненавидел его, а именно за то, что он убил отца! Он чувствовал и сознавалэто сам вполне. Тем не менее дней за десять пред судом он ходил к Мите ипредложил ему план бегства, – план, очевидно, еще задолго задуманный. Тут,кроме главной причины, побудившей его к такому шагу, виновата была и некотораянезаживавшая в сердце его царапина от одного словечка Смердякова, что будто быему, Ивану, выгодно, чтоб обвинили брата, ибо сумма по наследству от отцавозвысится тогда для него с Алешей с сорока на шестьдесят тысяч. Он решилсяпожертвовать тридцатью тысячами с одной своей стороны, чтоб устроить побегМити. Возвращаясь тогда от него, он был страшно грустен и смущен: ему вдругначало чувствоваться, что он хочет побега не для того только, чтобыпожертвовать на это тридцать тысяч и заживить царапину, а и почему-то другому.«Потому ли, что в душе и я такой же убийца?» – спросил было он себя. Что-тоотдаленное, но жгучее язвило его душу. Главное же, во весь этот месяц страшнострадала его гордость, но об этом потом… Взявшись за звонок своей квартирыпосле разговора с Алешей и порешив вдруг идти к Смердякову, Иван Федоровичповиновался одному особливому, внезапно вскипевшему в груди его негодованию. Онвдруг вспомнил, как Катерина Ивановна сейчас только воскликнула ему при Алеше:«Это ты, только ты один уверил меня, что он (то есть Митя) убийца!» Вспомнив это,Иван даже остолбенел: никогда в жизни не уверял он ее, что убийца Митя,напротив, еще себя подозревал тогда пред нею, когда воротился от Смердякова.Напротив, это она, она ему выложила тогда «документ» и доказала виновностьбрата! И вдруг она же теперь восклицает: «Я сама была у Смердякова!» Когдабыла? Иван ничего не знал об этом. Значит, она совсем не так уверена ввиновности Мити! И что мог ей сказать Смердяков? Что, что именно он ей сказал?Страшный гнев загорелся в его сердце. Он не понимал, как мог он полчаса назадпропустить ей эти слова и не закричать тогда же. Он бросил звонок и пустился кСмердякову. «Я убью его, может быть, в этот раз», – подумал он дорогой.

Еще на полпути поднялся острый, сухой ветер, такой же, какбыл в этот день рано утром, и посыпал мелкий, густой, сухой снег. Он падал наземлю, не прилипая к ней, ветер крутил его, и вскоре поднялась совершеннаяметель. В той части города, где жил Смердяков, у нас почти и нет фонарей. Иван Федоровичшагал во мраке, не замечая метели, инстинктивно разбирая дорогу. У него болелаголова и мучительно стучало в висках. В кистях рук, он чувствовал это, былисудороги. Несколько не доходя до домишка Марьи Кондратьевны, Иван Федоровичвдруг повстречал одинокого пьяного, маленького ростом мужичонка, в заплатанномзипунишке, шагавшего зигзагами, ворчавшего и бранившегося и вдруг бросавшегобраниться и начинавшего сиплым пьяным голосом песню: