Братья Карамазовы - Федор Достоевский

– Что испытать? Что?

– А вот именно это самое обстоятельство: хочется иль нехочется вам, чтобы ваш родитель был поскорее убит?

Всего более возмущал Ивана Федоровича этот настойчивыйнаглый тон, от которого упорно не хотел отступить Смердяков.

– Это ты его убил! – воскликнул он вдруг.

Смердяков презрительно усмехнулся.

– Что не я убил, это вы знаете сами доподлинно. И думал я,что умному человеку и говорить о сем больше нечего.

– Но почему, почему у тебя явилось тогда такое на меняподозрение?

– Как уж известно вам, от единого страху-с. Ибо в таком былтогда положении, что, в страхе сотрясаясь, всех подозревал. Вас тоже положилиспытать-с, ибо если и вы, думаю, того же самого желаете, что и братец ваш, тои конец тогда всякому этому делу, а сам пропаду заодно, как муха.

– Слушай, ты две недели назад не то говорил.

– То же самое и в больнице, говоря с вами, разумел, а толькополагал, что вы и без лишних слов поймете и прямого разговора не желаете сами,как самый умный человек-с.

– Ишь ведь! Но отвечай, отвечай, я настаиваю: с чего именно,чем именно я мог вселить тогда в твою подлую душу такое низкое для меняподозрение?

– Чтоб убить – это вы сами ни за что не могли-с, да и нехотели, а чтобы хотеть, чтобы другой кто убил, это вы хотели.

– И как спокойно, как спокойно ведь говорит! Да с чего мнехотеть, на кой ляд мне было хотеть?

– Как это так на кой ляд-с? А наследство-то-с? – ядовито икак-то даже отмстительно подхватил Смердяков. – Ведь вам тогда после родителявашего на каждого из трех братцев без малого по сорока тысяч могло прийтись, аможет, и того больше-с, а женись тогда Федор Павлович на этой самой госпоже-с,Аграфене Александровне, так уж та весь бы капитал тотчас же после венца на себяперевела, ибо они очень не глупые-с, так что вам всем троим братцам и двухрублей не досталось бы после родителя. А много ль тогда до венца-то оставалось?Один волосок-с: стоило этой барыне вот так только мизинчиком пред ними сделать,и они бы тотчас в церковь за ними высуня язык побежали.

Иван Федорович со страданием сдержал себя.

– Хорошо, – проговорил он наконец, – ты видишь, я невскочил, не избил тебя, не убил тебя. Говори дальше: стало быть, я, по-твоему,брата Дмитрия к тому и предназначал, на него и рассчитывал?

– Как же вам на них не рассчитывать было-с; ведь убей они,то тогда всех прав дворянства лишатся, чинов и имущества, и в ссылку пойдут-с.Так ведь тогда ихняя часть-с после родителя вам с братцем Алексеем Федоровичемостанется, поровну-с, значит, уже не по сороку, а по шестидесяти тысяч вампришлось бы каждому-с. Это вы на Дмитрия Федоровича беспременно тогдарассчитывали!

– Ну терплю же я от тебя! Слушай, негодяй: если б я ирассчитывал тогда на кого-нибудь, так уж конечно бы на тебя, а не на Дмитрия,и, клянусь, предчувствовал даже от тебя какой-нибудь мерзости… тогда… я помнюмое впечатление!

– И я тоже подумал тогда, минутку одну, что и на меня тожерассчитываете, – насмешливо осклабился Смердяков, – так что тем самым еще болеетогда себя предо мной обличили, ибо если предчувствовали на меня и в то жесамое время уезжали, значит, мне тем самым точно как бы сказали: это ты можешьубить родителя, а я не препятствую.

– Подлец! Ты так понял!

– А все чрез эту самую Чермашню-с. Помилосердуйте!Собираетесь в Москву и на все просьбы родителя ехать в Чермашню отказались-с! Ипо одному только глупому моему слову вдруг согласились-с! И на что вам былотогда соглашаться на эту Чермашню? Коли не в Москву, а поехали в Чермашню безпричины, по единому моему слову, то, стало быть, чего-либо от меня ожидали.

– Нет, клянусь, нет! – завопил, скрежеща зубами, Иван.

– Как же это нет-с? Следовало, напротив, за такие моитогдашние слова вам, сыну родителя вашего, меня первым делом в частьпредставить и выдрать-с… по крайности по мордасам тут же на месте отколотить, авы, помилуйте-с, напротив, нимало не рассердимшись, тотчас дружелюбноисполняете в точности по моему весьма глупому слову-с и едете, что было вовсенелепо-с, ибо вам следовало оставаться, чтобы хранить жизнь родителя… Как жемне было не заключить?

Иван сидел насупившись, конвульсивно опершись обоимикулаками в свои колена.

– Да, жаль, что не отколотил тебя по мордасам, – горькоусмехнулся он. – В часть тогда тебя тащить нельзя было: кто ж бы мне поверил ина что я мог указать, ну а по мордасам… ух, жаль не догадался; хоть и запрещенымордасы, а сделал бы я из твоей хари кашу.

Смердяков почти с наслаждением смотрел на него.

– В обыкновенных случаях жизни, – проговорил он темсамодовольно-доктринерским тоном, с которым спорил некогда с ГригориемВасильевичем о вере и дразнил его, стоя за столом Федора Павловича, – вобыкновенных случаях жизни мордасы ноне действительно запрещены по закону, ивсе перестали бить-с, ну, а в отличительных случаях жизни, так не то что у нас,а и на всем свете, будь хоша бы самая полная французская республика, все однопродолжают бить, как и при Адаме и Еве-с, да и никогда того не перестанут-с, авы и в отличительном случае тогда не посмели-с.

– Что это ты французские вокабулы учишь? – кивнул Иван натетрадку, лежавшую на столе.

– А почему же бы мне их не учить-с, чтобы тем образованиюмоему способствовать, думая, что и самому мне когда в тех счастливых местахЕвропы, может, придется быть.

– Слушай, изверг, – засверкал глазами Иван и весь затрясся,– я не боюсь твоих обвинений, показывай на меня что хочешь, и если не избилтебя сейчас до смерти, то единственно потому, что подозреваю тебя в этом преступлениии притяну к суду. Я еще тебя обнаружу!

– А по-моему, лучше молчите-с. Ибо что можете вы на меняобъявить в моей совершенной невинности и кто вам поверит? А только еслиначнете, то и я все расскажу-с, ибо как же бы мне не защитить себя?

– Ты думаешь, я тебя теперь боюсь?

– Пусть этим всем моим словам, что вам теперь говорил, всуде не поверят-с, зато в публике поверят-с, и вам стыдно станет-с.

– Это значит опять-таки что: «с умным человеком и поговоритьлюбопытно» – а? – проскрежетал Иван.

– В самую точку изволили-с. Умным и будьте-с.

Иван Федорович встал, весь дрожа от негодования, наделпальто и, не отвечая более Смердякову, даже не глядя на него, быстро вышел изизбы. Свежий вечерний воздух освежил его. На небе ярко светила луна. Страшныйкошмар мыслей и ощущений кипел в его душе. «Идти объявить сейчас на Смердякова?Но что же объявить: он все-таки невинен. Он, напротив, меня же обвинит. В самомделе, для чего я тогда поехал в Чермашню? Для чего, для чего? – спрашивал ИванФедорович. – Да, конечно, я чего-то ожидал, и он прав…» И ему опять в сотый разприпомнилось, как он в последнюю ночь у отца подслушивал к нему с лестницы, нос таким уже страданием теперь припомнилось, что он даже остановился на местекак пронзенный: «Да, я этого тогда ждал, это правда! Я хотел, я именно хотелубийства! Хотел ли я убийства, хотел ли?.. Надо убить Смердякова!.. Если я несмею теперь убить Смердякова, то не стоит и жить!..» Иван Федорович, не заходядомой, прошел тогда прямо к Катерине Ивановне и испугал ее своим появлением: онбыл как безумный. Он передал ей весь свой разговор со Смердяковым, весь дочерточки. Он не мог успокоиться, сколько та ни уговаривала его, все ходил покомнате и говорил отрывисто, странно. Наконец сел, облокотился на стол, уперголову в обе руки и вымолвил странный афоризм: