Братья Карамазовы - Федор Достоевский

– Ну, а если б он не убил, а только избил?

– Если бы не убил, то я бы денег, конечно, взять не посмел иосталось бы втуне. Но был и такой расчет, что изобьют до бесчувствия, а я в товремя и поспею взять, а там потом Федору-то Павловичу отлепартую, что это никтокак Дмитрий Федорович, их избимши, деньги похитили.

– Стой… я путаюсь. Стало быть, все же Дмитрий убил, а тытолько деньги взял?

– Нет, это не они убили-с. Что ж, я бы мог вам и теперьсказать, что убивцы они… да не хочу я теперь пред вами лгать, потому… потомучто если вы действительно, как сам вижу, не понимали ничего доселева и непритворялись предо мной, чтоб явную вину свою на меня же в глаза свалить, товсе же вы виновны во всем-с, ибо про убивство вы знали-с и мне убитьпоручили-с, а сами, все знамши, уехали. Потому и хочу вам в сей вечер это вглаза доказать, что главный убивец во всем здесь единый вы-с, а я только самыйне главный, хоть это и я убил. А вы самый законный убивец и есть!

– Почему, почему я убийца? О Боже! – не выдержал наконецИван, забыв, что всё о себе отложил под конец разговора. – Это все та жеЧермашня-то? Стой, говори, зачем тебе было надо мое согласие, если уж ты принялЧермашню за согласие? Как ты теперь-то растолкуешь?

– Уверенный в вашем согласии, я уж знал бы, что вы запотерянные эти три тысячи, возвратясь, вопля не подымете, если бы почему-нибудьменя вместо Дмитрия Федоровича начальство заподозрило али с ДмитриемФедоровичем в товарищах; напротив, от других защитили бы… А наследство получив,так и потом когда могли меня наградить, во всю следующую жизнь, потому что всеже вы через меня наследство это получить изволили, а то, женимшись на АграфенеАлександровне, вышел бы вам один только шиш.

– А! Так ты намеревался меня и потом мучить, всю жизнь! –проскрежетал Иван. – А что, если б я тогда не уехал, а на тебя заявил?

– А что же бы вы могли тогда заявить? Что я вас вЧермашню-то подговаривал? Так ведь это глупости-с. К тому же вы после разговоранашего поехали бы али остались. Если б остались, то тогда бы ничего и непроизошло, я бы так и знал-с, что вы дела этого не хотите, и ничего бы непредпринимал. А если уж поехали, то уж меня, значит, заверили в том, что наменя в суд заявить не посмеете и три эти тысячи мне простите. Да и не могли выменя потом преследовать вовсе, потому что я тогда все и рассказал бы на суде-с,то есть не то, что я украл аль убил, – этого бы я не сказал-с, – а то, что выменя сами подбивали к тому, чтоб украсть и убить, а я только не согласился.Потому-то мне и надо было тогда ваше согласие, чтобы вы меня ничем не моглиприпереть-с, потому что где же у вас к тому доказательство, я же вас всегда могприпереть-с, обнаружив, какую вы жажду имели к смерти родителя, и вот вам слово– в публике все бы тому поверили и вам было бы стыдно на всю вашу жизнь.

– Так имел, так имел я эту жажду, имел? – проскрежетал опятьИван.

– Несомненно имели-с и согласием своим мне это дело молчатогда разрешили-с, – твердо поглядел Смердяков на Ивана. Он был очень слаб иговорил тихо и устало, но что-то внутреннее и затаенное поджигало его, у него,очевидно, было какое-то намерение. Иван это предчувствовал.

– Продолжай дальше, – сказал он ему, – продолжай про туночь.

– Дальше что же-с! Вот я лежу и слышу, как будто вскрикнулбарин. А Григорий Васильич пред тем вдруг поднялись и вышли и вдруг завопили, апотом все тихо, мрак. Лежу это я, жду, сердце бьется, вытерпеть не могу. Всталнаконец и пошел-с – вижу налево окно в сад у них отперто, я и еще шагнул налево-то-с,чтобы прислушаться, живы ли они там сидят или нет, и слышу, что барин мечется иохает, стало быть, жив-с. Эх, думаю! Подошел к окну, крикнул барину: «Это я,дескать». А он мне: «Был, был, убежал!» То есть Дмитрий Федорович, значит,были-с. «Григория убил!» – «Где?» – шепчу ему. «Там, в углу», – указывает, самтоже шепчет. «Подождите», – говорю. Пошел я в угол искать и у стены на ГригорияВасильевича лежащего и наткнулся, весь в крови лежит, в бесчувствии. Сталобыть, верно, что был Дмитрий Федорович, вскочило мне тотчас в голову и тотчастут же порешил все это покончить внезапно-с, так как Григорий Васильевич если иживы еще, то, лежа в бесчувствии, пока ничего не увидят. Один только риск ибыл-с, что вдруг проснется Марфа Игнатьевна. Почувствовал я это в ту минуту,только уж жажда эта меня всего захватила, ажно дух занялся. Пришел опять подокно к барину и говорю: «Она здесь, пришла, Аграфена Александровна пришла,просится». Так ведь и вздрогнул весь, как младенец: «Где здесь? Где?» – так иохает, а сам еще не верит. «Там, говорю, стоит, отоприте!» Глядит на меня вокно-то и верит и не верит, а отпереть боится, это уж меня-то боится, думаю. Исмешно же: вдруг я эти самые знаки вздумал им тогда по раме простучать, чтоГрушенька, дескать, пришла, при них же в глазах: словам-то как бы не верил, акак знаки я простучал, так тотчас же и побежали дверь отворить. Отворили. Явошел было, а он стоит, телом-то меня и не пускает всего. «Где она, где она?» –смотрит на меня и трепещет. Ну, думаю: уж коль меня так боится – плохо! и тут уменя даже ноги ослабели от страху у самого, что не пустит он меня в комнаты-то,или крикнет, али Марфа Игнатьевна прибежит, али что ни есть выйдет, я уж непомню тогда, сам, должно быть, бледен пред ним стоял. Шепчу ему: «Да там, там онапод окном, как же вы, говорю, не видели?» – «А ты ее приведи, а ты ее приведи!»– «Да боится, говорю, крику испугалась, в куст спряталась, подите крикните,говорю, сами из кабинета». Побежал он, подошел к окну, свечку на окно поставил.«Грушенька, кричит, Грушенька, здесь ты?» Сам-то это кричит, а в окно-тонагнуться не хочет, от меня отойти не хочет, от самого этого страху, потомузабоялся меня уж очень, а потому отойти от меня не смеет. «Да вон она, говорю(подошел я к окну, сам весь высунулся), вон она в кусте-то, смеется вам,видите?» Поверил вдруг он, так и затрясся, больно уж они влюблены в нее были-с,да весь и высунулся в окно. Я тут схватил это самое пресс-папье чугунное, настоле у них, помните-с, фунта три ведь в нем будет, размахнулся, да сзади его всамое темя углом. Не крикнул даже. Только вниз вдруг осел, а я в другой раз и втретий. На третьем-то почувствовал, что проломил. Они вдруг навзничь иповалились, лицом кверху, все-то в крови. Осмотрел я: нет на мне крови, небрызнуло, пресс-папье обтер, положил, за образа сходил, из пакета деньги вынул,а пакет бросил на пол и ленточку эту самую розовую подле. Сошел в сад, весьтрясусь. Прямо к той яблоньке, что с дуплом, – вы дупло-то это знаете, а я егоуж давно наглядел, в нем уж лежала тряпочка и бумага, давно заготовил; обернулвсю сумму в бумагу, а потом в тряпку и заткнул глубоко. Так она там с лишкомдве недели оставалась, сумма-то эта самая-с, потом уж после больницы вынул.Воротился к себе на кровать, лег да и думаю в страхе: «Вот коли убит ГригорийВасильевич совсем, так тем самым очень худо может произойти, а коли не убит иочнется, то оченно хорошо это произойдет, потому они будут тогда свидетелем,что Дмитрий Федорович приходили, а стало быть, они и убили, и деньги унесли-с».Начал я тогда от сумления и нетерпения стонать, чтобы Марфу Игнатьевнуразбудить поскорей. Встала она наконец, бросилась было ко мне, да как увидалавдруг, что нет Григория Васильевича, выбежала и, слышу, завопила в саду. Ну,тут-с все это и пошло на всю ночь, я уж во всем успокоен был.