Даже если я упаду - Эбигейл Джонсон

Возможно, его глаза сузились от этих слов; трудно сказать, поскольку он все еще щурится от солнца.

Еще совсем недавно я радовалась одиночеству, которое нашла здесь, и эмоциональной свободе, дарованной им. Я чувствую, как мои глаза опасно полнятся слезами, и сейчас как никогда мне хочется вернуть блаженное одиночество. Не знаю, как поведет себя Хит, если я разрыдаюсь перед ним и он увидит мои настоящие слезы, а не их предвестие, как раньше. Возможно, это ожесточит его настолько, что он больше и не приблизится ко мне. А может, я заслужу еще одно обвинение в том, что пытаюсь им манипулировать. Хуже всего, если мои слезы разбудят в нем жалость. Эта мысль настолько отвратительна для меня, что глаза высыхают, а головокружение вместе с воспоминаниями о прыжке с моста исчезает в одном дрожащем вздохе.

Я делаю шаг навстречу Хиту только для того, чтобы доказать себе, что все могу, что я уже не та испуганная, дрожащая девчонка, но вдруг вижу, как напрягается его тело, и это меня останавливает. Я почему-то чувствую облегчение оттого, что он взволнован не меньше моего.

Он выдыхает, когда видит, что я остаюсь на месте.

– Ты поэтому пришла? Чтобы убедиться, что я не приду? – Еле уловимое поддразнивание в его голосе заставляет меня задиристо вскинуть голову.

– А это имеет значение? Я здесь, ты здесь – именно там, где никто из нас не должен находиться.

Хит переминается с ноги на ногу. Малейшее его движение вызывает у меня инстинктивное желание попятиться назад, но дерево за спиной отрезает все пути к отступлению.

– Зачем ты пришла, Брук?

Я чувствую прилив ненависти к собственному имени, звучащему из его уст.

– А ты зачем пришел?

По его лицу видно, что он не собирается отвечать первым.

– Не знаю, – отвечаю я, и это лишь отчасти ложь. Я пришла, потому что обещала своему брату и потому что крошечный осколок сомнений, засевший у меня в голове, подсказывал, что, если Хит все-таки придет, мне будет тяжелее от сознания факта, что не пришла я. Уж лучше убедиться, что это он не держит слово. Только теперь, чувствуя, как кора дерева впивается в спину, вызывая неприятные воспоминания, мне открывается неприглядная реальность. Если он хотел заманить меня сюда, чтобы я увидела, как надругались над именем Джейсона – не важно, чьей рукой это сделано, – значит, я жестоко ошиблась в нем.

– Я удивлена, что ты вообще знаешь об этом месте. Я здесь давно уже никого не встречаю.

– Я живу в самом конце Малберри, и раньше мы с дедом всегда здесь рыбачили, пока у него не начались проблемы с бедром. Впрочем, с тех пор прошло много лет.

– Это ты сделал? – спрашиваю я, протягивая руку за спину и накрывая ладонью изуродованный участок ствола.

Он следует взглядом за моей рукой, и я опускаю ее, открывая уродливые отметины. Хит долго, очень долго молчит. Знает он или нет, что когда-то там было нацарапано имя Джейсона, теперь это не важно. Наконец он возвращается взглядом к моему лицу. В его глазах нет торжества при виде боли, которую я даже не пытаюсь скрыть, но нет и истинного сострадания.

– Нет, – произносит он, и слышно, как щелкает челюсть. С трудом разжимая зубы, он добавляет: – Я бы тогда не выбрал это место. – Что не следует понимать как то, что он бы этого не сделал.

Пение цикад разносится в повисшей тишине. В голове у меня роятся вопросы: «Зачем ты вообще выбрал место встречи? Зачем нам видеться, если ты знаешь, насколько это тяжело? Что мы можем получить друг от друга, кроме страданий?» Я не могу винить кого-либо за то, что совершил Джейсон, но это не мешает боли потери прорываться наружу, когда Хит рядом. Когда мое присутствие вызывает в нем такую же боль. Будет лучше, если он уйдет. Ему больше ничего не нужно говорить; да и мне больше нечего сказать.

Он окидывает меня взглядом с головы до ног. Движение глаз быстрое и, казалось бы, непроизвольное, судя по тому, как резко он переводит взгляд обратно на мое лицо.

Мои щеки вспыхивают румянцем. Меня смущает такое пристальное внимание, от кого бы оно ни исходило. Я невольно хмурюсь, как если бы он нарушил какое-то неписаное правило, разглядывая меня.

– Ты опять в голубом.

Я хлопаю ресницами, удивленная столь неожиданным поворотом.

– Ты часто ходишь в голубом.

Я киваю, гадая, задает он вопрос или констатирует факт, но прихожу к выводу, что это не имеет значения. В моем гардеробе действительно преобладает голубой. Мэгги думает, что это мой любимый цвет.

На моих ногтях голубой лак, рубашка на мне голубая, даже машина голубая.

Мой брат не идеален. Он может быть чересчур властным и категоричным, всегда считает себя правым, даже когда неправ. Подбивая меня прыгнуть с моста, он показал себя далеко не с лучшей стороны, и это не первый случай в череде его неблаговидных поступков, как и не последний. Пока мы росли, бывало и такое, что я просто ненавидела его, а он ненавидел меня. Обычно я старалась блокировать эти воспоминания, отодвигала их на задворки сознания и выставляла на первый план только хорошее. Точно так же я поступила, когда арестовали Джейсона. Я вела себя как подобает на похоронах, когда даже самых отъявленных негодяев представляют святыми, как будто смерть стирает все плохое, что они совершили при жизни. Гораздо труднее это делать, когда человек не мертв, но находится в тюрьме. Джейсон – убийца, но я все равно окружаю себя вещами его любимого цвета, потому что он мой брат и я скучаю по нему. Но нечестно признаваться в этом Хиту. Мой брат жив, но его нет с нами; брат Хита мертв, но он повсюду.

Из-за Джейсона.

Я не могу отвести взгляд от Хита, даже когда чувствую, что ситуация становится неловкой. Я думаю о Джейсоне и Лоре и задаюсь вопросом, смогла бы я вот так стоять здесь перед ним, если бы мы поменялись местами и его брат отнял жизнь у кого-то из них. Ответ приходит быстрый и уверенный. Нет. Я бы соскребла его имя со ствола дерева. Я бы предпочла мокнуть под дождем, чем сесть к нему в машину. Я бы не ограничилась диким криком, швыряя Хиту его деньги. Я бы не смогла сохранить самообладание рядом с ним ни на секунду. Меня бесит его спокойствие, хотя я вижу, что оно дается ему с трудом.

– Я не испытываю к тебе ненависти. – Лицо Хита так же бесстрастно, как и его голос. – Я думал, что возненавижу, потому что видеть тебя, любого из вас, это все равно, что видеть его – Джейсона. – Хит чуть подается вперед, как будто собирается шагнуть в тень, ближе ко мне. – Как ни обидно признавать, но это не ненависть. – В следующее мгновение он кивает, как будто мы только что о чем-то договорились, только вот я не могу понять, о чем именно. Он поворачивается, чтобы уйти.

Но вдруг останавливается. И, не глядя на меня, произносит:

– Я снова приду сюда после дождя.

Убийство Кэлвина Гейнса стало самым страшным преступлением, когда-либо совершенным в нашем городе. На короткое время оно попало в ленту новостей национального масштаба, а на местном уровне освещалось круглосуточно в течение нескольких месяцев. Телевизионщики буквально поселились во дворе нашего дома и пихали нам в лица камеры и микрофоны, как только мы выходили на крыльцо. Они тащились за мной и Лорой в школу, преследовали маму в библиотеке, где она работала, и донимали отца при каждом удобном случае. Одна корреспондентка даже притворилась медсестрой в кабинете моего врача. И всегда звучали разные варианты одних и тех же вопросов: