Искусство воскрешения - Эрнан Ривера Летельер

В Вошке рассказывали, будто, приехав с психбригадой на прииск, дон Анонимо на вопрос нанимателя о прежнем ремесле, должности или занятии с ангельской кротостью и бронебойной уверенностью отвечал, что всю жизнь работал только уборщиком, сударь, родился на свет быть уборщиком и ничего другого не желает.

Поэтому ему вменили в обязанность содержать в чистоте помещения бухгалтерии. На работе его сразу же оценили за тихий нрав и покорность китайского слуги, с какой он отзывался на самые мелкие и даже издевательские поручения счетоводов. И разумеется, добросовестность и несколько болезненное тщание, которые, казалось, брали начало в странном мелодичном свисте, прерывавшемся, только когда дон Анонимо обедал или отвечал на чей-нибудь вопрос.

Через недолгое время он стал вести себя странно: не довольствовался уборкой вверенной ему территории, а подметал, мыл полы, вытирал пыль и наводил порядок во всех конторах и комнатах, куда мог попасть. Позже все с тем же прилежанием и тем же свистом начал мести коридоры, подвалы, чердаки и задние дворы правления. А уж когда вышел с метлой на тротуар перед зданием, пересек улицу и подмел всю округу споро и аккуратно, словно опытная домохозяйка, все мы в Вошке догадались, что этот опрятненький господин, бедняжечка, — совсем ку-ку.

— Не хватает винтиков-то.

— Замкнуло провода.

— Крыша протекает.

И сияющим майским утром, когда дул прохладный ветерок, а мы в профсоюзе отмечали День труда, мы не слишком удивились тому, что дон Анонимо с метлой и свистом вышел из бухгалтерии, с метлой и свистом притопал на маленькую каменную площадь, с метлой и свистом двинул вниз по главной улице к станции, а оттуда с метлой и свистом устремился к окраинам лагеря, за бойню, за щебень, за селитряные отвалы, и посреди открытой пампы, под ртутным солнцем, выжигающим камни, продолжал мести и свистеть неизвестный мотивчик, все мел и свистел, а мы уже прикладывали ко лбу ладони козырьком и силились не потерять из виду пыльное облачко, но оно все удалялось и наконец в полуденной дрожи разоткалось, и щуплая фигурка полностью растворилась в лживой воде голубых миражей.

К его возвращению под вечер компания уже приготовила уведомление об увольнении. У него отобрали продуктовую карточку, изъяли рабочий инструмент и попросили немедленно сдать ключи от холостяцкой каморки. Дон Анонимо легко расстался со всем, кроме совка и метлы. И хотя сторожевые трижды вышвыривали его на перекресток у Креста Изгнанных Душ, он трижды возвращался в лагерь с метлой и свистом. В конце концов в правлении решили, что он не представляет опасности, и предпочли забыть о нем. С тех пор он превратился для всех в Дурачка-с-Помелом, безумного дворника самой протяженной пустыни на свете.

Каждый божий день, с понедельника по воскресенье, с утра до вечера, с коротким перерывом на обед дон Анонимо обходил пустыню вокруг прииска и, как коршун, кидался на всякую бумажку, консервную банку, сигаретную пачку, старый башмак, ржавую подкову, коровий череп, искусственный цветок, похищенный ветром на заброшенном погосте. В редких случаях, когда удавалось его разговорить, он признавался, что больше всего мусора находит по обе стороны от железнодорожных путей. Пассажиры только и знали, что выбрасывать из окошек всякую дрянь. Ничтоже сумняшеся они оскверняли ландшафт будто бы совсем новенькой планеты, которым могла похвастаться пампа в этих краях. «Помойку, сволочи, удумали устроить», — говорят, сетовал старик, подбирая пивные бутылки, флаконы из-под касторки и английского одеколона, спичечные коробки, обгрызенные кукурузные початки, обглоданные куриные грудки, индюшачьи ножки, бараньи ребрышки, свиные головы и целые кучи костей кроликов, морских свинок и голубей, которых пассажиры уминали в долгом пути через нескончаемые плешивые равнины чистилища Атакамы. Не говоря уже об уйме и вовсе позорных отбросов, таких как грязные трусы, вставные челюсти, непарные туфли, пупочки новорожденных, утыканные булавками тряпичные куклы и прочие невообразимые гадости, которые он прилежно собирал в мешок и закапывал.

— Все равно что под ковер мусор сметать, — посмеивались вошкинские домохозяйки, в полдень зазывая его на тарелку фасоли и стакан киселя.

Во всех приисках Центрального кантона судачили, будто вместе с мусором дон Анонимо невозмутимо закапывает серебряные монеты, золотые брошки, обручальные кольца, жемчужные ожерелья, перламутровые мундштуки тонкой работы, словом, ценные предметы, оброненные в железнодорожный гравий. Многие вошкинцы следили за ним и разрывали его клады, но так ничего и не нашли, кроме отбросов и трупов животных.

Лишь одна находка пришлась ему по душе и отправилась с ним домой. Сырым и туманным вечером он обнаружил у путей маленький бронзовый колокол, наверняка отвалившийся со старого паровоза на угольной тяге.

В пампе наступил воскресный день. Люди прихорашивались и собирались щеголять на улице лучшими нарядами, и солнце решило от них не отставать: появилось над холмами сверкающее, круглое и точное, словно золотой «лонжин»[19].

Вся небесная сфера являла собой голубое единство без малейшего заблудшего облачка, отставшего от своего белого стада. В пампу пришло воскресенье, и день, пока сыроватый, занимался с четырех сторон.

Жара надвигалась страшная.

В семь утра дон Анонимо, по обыкновению, отчалил в пампу с совком, метлой и мешком из дерюги. К этому часу возле дома Магалены Меркадо, у входа с улицы, уже собралась кучка богомолок. Они оглашали утро молитвенным зудением и чаяли лицезреть проповедника в бурой тунике и внимать его речам.

Не изменяя строгой привычке, дон Анонимо встал в пять утра, разрубил шпалу, наколол щепок, затопил гулкую кирпичную плиту и вскипятил эмалированный чайник, черный, точно паровоз. Скромно позавтракал чашкой чая и черствой краюхой с маслом, вымыл посуду, подмел убитый земляной пол и тщательно прибрался на кухне, ни на секунду не переставая насвистывать безумную песенку.

Христос из Эльки также поднялся спозаранку, вознес молитвы Предвечному Отцу и хотел было помочь старичку рубить дрова, но тот не позволил и также отклонил предложение святого поучаствовать в уборке. Когда дон Анонимо, утопив флягу в бочке, набрал воды и вышел на улицу, Христос из Эльки снова растянулся на скамье и стал ждать пробуждения Магалены Меркадо, чтобы вместе позавтракать.

Ждать пришлось до восьми.

— Самая разумная пора, — заметила она, доставая чашки. — Не слишком рано для блудницы, не слишком поздно для христианки.

Христос из Эльки придерживался мнения, что лучший проповедник — личный пример, и потому обошелся чаем без сахара и половиной булки, тем самым в точности следуя собственным рекомендациям завтракать как можно легче. Кружки кипятка и то бывает довольно.

Кроме того, ему не терпелось перейти к самому важному делу: предложению любви. Любви? Точнее он не мог бы описать свое намерение. Но твердо знал, что настала пора признания. Магалена Меркадо тем не менее перехватила у него инициативу в беседе и произнесла целый монолог о стачке, расцветив речь анархистским горением и всяческими подробностями. Просветила гостя относительно списка требований, которые никак нельзя назвать сумасбродными или надуманными, нет, они касаются основных прав трудящегося в пампе и вообще где угодно в мире, прав, позволяющих рабочему чувствовать себя достойным человеком. Она поведала о творящихся в Вошке беззакониях и о феодальной спеси управляющего, гринго при трубке, в сапогах для верховой езды и пробковом шлеме. Управляющий, бездушный и высокомерный работорговец, вечно ходил с недовольным видом — «по половой части мается», обронила Магалена Меркадо и тут же искоса глянулся на проповедника, словно раскаявшись в сказанном, — и прямо за «файв о’клоком», пока мажордом во фраке подавал чай, хладнокровно увольнял людей и усылал с прииска. И еще рассказала про начальника сторожевых, перуанца с заячьей губой по кличке Криворотый, бессовестного душегуба, которому нравилось унижать рабочих и ремнем стегать их на людях, иногда при женах и детях. От имени всего селения пожаловалась на лавочника, похотливого жирдяя, от лап которого не могла увернуться ни одна женщина; в особенности он досаждал молодым женам рабочих и нимало не стыдился.