Записки из Третьего рейха. Жизнь накануне войны глазами обычных туристов - Джулия Бойд

Американский банкир Генри Голдман, подаривший Менухину скрипку Страдивари «Принц Кевенхюллер», специально приехал из Нью-Йорка, чтобы послушать концерт. Газета «Berliner Morgenpost» сообщала, что зрители, среди которых были «Эйнштейн, Макс Рейнахардт, все поэты и музыканты Берлина, наградили талантливого Иегуди бурными аплодисментами». После концерта Эйнштейн, как утверждают, со слезами на глазах встретил американского вундеркинда за кулисами и сказал: «Мой дорогой, вот уже много лет я не получал такой урок, который ты преподал мне сегодня»[177].

Восторг от гениальной игры еврейского мальчика, охвативший немецкую публику, лишь ненадолго мог подавить антисемитские настроения. Хотя в конце 1920-х гг. Гитлер еще не был достаточно популярен, он регулярно выступал против евреев-музыкантов. То, что Бруно Вальтер дирижировал для молодого Менухина, не осталось незамеченным.

Билеты в оперу и на концерты не были дешевыми. Лилиан Моурэр считала их «чудовищно» дорогими, поэтому она решила стать театральным критиком одного лондонского журнала: так она могла посмотреть столько спектаклей, сколько хотела. Лилиан пришла к выводу, что немцы существенно продвинулись по уровню образования среди жителей Европы, хотя и выглядели буржуазно по сравнению с утонченной публикой Лондона и Парижа. Моурэр насчитала в Германии более ста городов с собственной театральной труппой и тридцать городов, в которых была своя опера. Это объяснялось тем, что до объединения «Германия» состояла из тридцати восьми независимых государств и четырех свободных городов. Моурэр восхищалась немецким сценическим искусством: «Поразительны механизмы смены декораций: одни декорации растворяются в темноте и исчезают из виду, другие поднимаются на лифте или спускаются сверху уже с актерами»[178].

Зрители могли увидеть постановки по пьесам Гауптмана, Ведекинда, Броннена (а также «похожего на дегенерата»[179]) Брехта; услышать музыкальные произведения Шенберга, Хиндемита и Штрауса. Архитектурный стиль Баухаус, экспрессионизм, движение дадаистов, карикатуры Георга Гросса – все это будоражило умы интеллигенции. Моурэр так охарактеризовала страну: «В Германии ты чувствуешь, что живешь»[180].

В тот период активно развивался немецкий кинематограф. Туристы стремились посетить киностудию УФА (UFA «Universum Film AG»), на которой в 1929 г. сняли картину «Голубой ангел». Сэр Хорас и леди Рамболд, оторвавшись от дипломатической работы, однажды побывали на съемочной площадке, где сфотографировались с Марлен Дитрих. Они также наблюдали за съемками фильма, в котором сто казаков «мчались в сторону Петрограда». «Для того чтобы сцена была максимально реалистичной, в массовку набрали русских, – писала леди Рамболд своей матери. – Войсками руководил настоящий русский генерал, который зарабатывал 25 марок в день и был за это крайне признателен». Впрочем, добавляла англичанка, в качестве снега использовали соль, что «разрушало всю иллюзию»[181].

Англичанка Бренда Дин Пол приехала в Германию в надежде построить актерскую карьеру на студии UFA. Ей не удалось добиться успеха, но она оставила подробные воспоминания о своем пребывании в Берлине. Молодой атташе британского посольства показал Бренде ночную жизнь немецкой столицы. В течение нескольких дней она познакомилась с князем Плеса Лекси Хохбергом, Максом Рейнхардтом и Конрадом Фейдтом, самым популярным актером Германии. Вот как представительница лондонской золотой молодежи описывала свой «обычный» день:

«Вставала приблизительно в час дня, обед у немцев довольно поздний (так у них принято)… отправлялась к Робертсам на Курфюрстендамм, но сначала обычно заезжала к Фигаро, самому известному парикмахеру, заведение которого находится на той же улице. У Робертсов можно заказать все, что угодно: от мятного джулепа до сложного блюда с устрицами. В баре обязательно увидишь кого-нибудь из знаменитостей. Заканчивала обед к трем или четырем часам дня и ехала в отель «Эден» или «Адлон» на танцы. Невозможно представить, чтобы в каком-нибудь лондонском отеле вместо вечернего чая танцевали. Это выглядело бы дико, а в Берлине такие танцы часть обычной жизни, и это просто великолепно. Потом коктейли в жокей-клубе до семи или восьми вечера: в это время все берлинцы расходятся по домам отдохнуть перед ужином, который обычно начинается около десяти часов. Если я была очень голодная, то тогда, как правило, ужинала в ресторане «Хоршер». Это просто рай для гурманов. Ресторан расположен в шикарном особняке, в котором сохранилась атмосфера роскошной эдвардианской эпохи. Стены залы, устроенной в бывшей библиотеке, выкрашены в темно-красный цвет, посетители сидят в кабинках. Смех или громкие разговоры вызывают здесь осуждающие взгляды. Сюда не стоит приходить с компанией для общения, но к еде в этом ресторане относятся с религиозным трепетом. Если я не ужинала в «Хоршере», то тогда отправлялась в известный русский ресторан «Нева»… Потом, часов в одиннадцать или двенадцать, опять шла на танцы, тогда-то настоящий вечер и начинался»[182].

Ночная жизнь начиналась после полуночи в дорогих клубах, совсем не похожих на те, которые посещали Ишервуд, Оден и Спенсер. Лоэлия Понсонби (позже герцогиня Вестминстерская) «изумленно смотрела» в заведении «Эльдорадо» на «красавицу блондинку с ямочками на щеках», которая «в реальности оказалась уланским сержантом из Польши». После посещения клуба, рекламировавшего себя как заведение, в котором танцуют мужчины, Понсонби отметила: «Мужчины средних лет в свободной одежде торжественно танцуют танго, прижавшись щекой к щеке. Они выглядят, как карикатуры на милых немцев-отцов, поэтому серьезно воспринимать их просто невозможно»[183]. Ее подруга, двадцатипятилетняя Констанция Рамболд, много писала о ночной жизни Берлина, рассказывая о различных популярных заведениях, среди которых было место под названием «Бегуэн» – первый в городе бар, где пели чернокожие исполнители:

«Тусклый коридор, освещенный красными лампами. Пахнет как в метро. В конце полуоткрытая дверь. За дверью приглушенный стук барабана, саксофон, какофония звуков. Тонкое облако голубого дыма, столики стоят плотно друг к другу. Здесь бездельничающие студенты, миллионеры, бизнесмены, художники со своими моделями и женщины. С полузакрытыми глазами, одурманенные музыкой, они ритмично и безмолвно покачиваются на танцполе. Одна толстая негритянка в атласном платье с глубоким вырезом поет… И без того тусклый свет практически гаснет. Негритянка поет тихо и проникновенно, отбивая ритм ногой. Ее голос становится все громче и громче, все пронзительнее и пронзительнее, мелодия ускоряется. Негритянку захлестывают эмоции. Ее толстое тело извивается, она в исступлении взмахивает руками и надрывно кричит: «Everybody noo wot was trubblin’ her, crying fo de Carolinas». После выступления раздается гром аплодисментов. Потом негритянка поет еще и еще, раскаты ее богатого, фруктового, тягучего голоса разносятся по залу. Она ни на секунду не перестает двигаться. Но на этом вечер не заканчивается. «Утомленные отдыхающие» идут подкрепиться куриным супом и горячими сосисками в заведение «Художник», расположенное на тихой улице. Они нажимают на звонок, и тяжелая массивная дверь приоткрывается. Посетители проходят через тихий внутренний дворик и спускаются в небольшую подвальную комнату, в которой стоят простые столы и скамейки. В углу тихо играет на пианино слепой музыкант. Суп здесь горячий и изумительный на вкус, пиво – золотое или темное. Вокруг столов из сосновых досок собираются актеры, художники, писатели и псевдоинтеллектуалы»[184].