Костёр и рассказ - Джорджо Агамбен
Шрифт:
Интервал:
Каким образом? Включая случайные элементы в необходимое, расширенное целое: сначала стих, где «из многих вокабул складывается целостное, новое слово, чуждое языку», а за ним, в постепенном крещендо, страницу – по нечистому примеру из рекламной affiche[119], которым Малларме уделял пристальное внимание – как новую поэтическую единицу в синхронном видении, включающем пробелы и рассеянные среди них слова. И, наконец, сама «книга», понимаемая уже не как материальный, доступный для прочтения объект, а как драма, театральная мистерия или виртуальная операция, совпадающая с миром. Видимо, Малларме рисовал себе нечто вроде представления или балета, где 24 читателя-зрителя читали бы 24 страницы, всякий раз расположенные в разном порядке. Если судить по книге, изданной Шерером, в результате книга-мир должна была разорваться на серию нечитаемых листков, переполненных знаками, словами, цифрами, расчётами, точками, графемами. Рукопись в оправе livre на деле наполовину является мешаниной из непроходимых расчётов, состоящих из умножения, сложения и уравнений, и на другую половину – из серии «инструкций по использованию», столь же тщательных, сколь невыполнимых.
Эдуард Мане. Портрет Стефана Малларме. 1876. Музей Д'Орсэ, Париж
«Брошенные кости» этой «книги», претендующей на полное тождество с миром, избавляются от случая только при том условии, что они взорвут книгу-мир в палингенезе[120], непреложно случайном самом по себе. Как в конце света в христианской традиции, последний день подытоживает всё, что будет затем уничтожено и утрачено навеки: ekpyrosis[121], поглощение огнём, совпадает с anakephalaiosis[122], доскональным подведением всех итогов.
Должно быть ясно, что сама книга здесь является – или, по крайней мере, стремится быть – чем-то гораздо менее осязаемым и обнадёживающим, чем то, как мы привыкли её воспринимать. Говоря словами Манганелли, «её присутствие стало настолько неуловимым и агрессивным, что она может быть нигде и везде», а по замыслу Малларме, она должна полностью реализоваться, став абсолютно виртуальной. Та самая «книга» – это то, чего нет ни в книге, ни в мире, и поэтому она должна разрушить мир и саму себя.
После этого краткого метафизического экскурса уместно обратиться к материальной истории и, образно говоря, «физике» книги – она тоже менее доступна для понимания, чем кажется с первого взгляда. Книга в том виде, в каком мы её знаем, впервые появилась в Европе между IV и V веками христианской эры. Именно в тот момент codex[123] – технический термин, обозначавший книгу на латыни, – сменил volumen[124] и rotulus[125], то есть свиток, который был обычной формой книги в античности. Достаточно задуматься об этом на секунду, чтобы понять, что речь идёт о самой настоящей революции. Volumen был свитком из папируса (позже – из пергамента), который читатель разворачивал правой рукой, держа левой umbilicus, то есть цилиндр из дерева или слоновой кости, вокруг которого заворачивался свиток. В Средневековье к volumen добавился rotulus, свёрнутый, наоборот, вертикально, сверху вниз, и предназначавшийся для театра и торжественных церемоний.
Что же случилось при переходе от volumen к codex, чьим прообразом послужили дощечки, покрытые воском, на которых древние записывали свои мысли и производили расчёты, пользуясь ими и для других частных целей? Вместе с кодексом появилось нечто абсолютно новое, к чему мы настолько сильно привыкли, что забываем решающую роль, сыгранную им в материальной и духовной культуре и даже в воображении Запада: страница. Разворачивание свитка открывало перед глазами однородное и непрерывное пространство, заполненное сериями колонок, начертанных бок о бок друг к другу. Кодекс – или то, что мы сегодня называем книгой – заменил это постоянное пространство прерывающейся серией чётко разграниченных единиц – страниц, на которых иссиня чёрные или пурпурные колонки письма обрамлены со всех сторон белыми полями. Volumen, с его совершенной непрерывностью, содержал в себе весь текст, подобно тому, как небо содержит в себе все вписанные в него созвездия; страница, как вычлененная единица, замкнутая в себе, каждый раз отделяет один элемент текста от других, взгляд считывает его как изолированное целое, обязанное физически исчезнуть для того, чтобы продолжилось чтение следующей страницы.
Примат книги, постепенно сменившей собой том в свитке, разумеется, объясняется причинами практического характера: лучшая маневренность, возможность гораздо легче изолировать и отыскивать фрагменты текста и, благодаря размножению страниц, бóльшая вместимость содержимого. Само собой разумеется, что, к примеру, без страницы проект той самой livre Малларме был бы просто немыслим. Но здесь присутствовали и более важные причины, даже теологического порядка. Историки отмечают, что распространение кодекса происходило прежде всего в христианском мире и сопутствовало распространению христианства. Самые древние манускрипты Нового Завета, восходящие к тем временам, когда преобладание кодекса ещё далеко не было само собой разумеющимся, уже были изготовлены в форме кодекса, а не свитка. В данном смысле отмечалось, что книга соответствовала линейному восприятию времени, типичному для христианской среды, в то время как свиток с его разворачиванием больше соответствовал циклической концепции времени, характерной для античной эпохи. Время чтения в чём-то воспроизводило опыт времени жизни и космоса, и перелистывание книги было далеко не тем же самым, что и разворачивание свитков volumen.
У заката и постепенного исчезновения свитка могла быть и ещё одна причина, также тесно связанная с теологией, в чём-то отражавшая конфликт и раскол между церковью и синагогой. В синагоге у стены, обращённой в сторону Иерусалима, хранится Ковчег Заветов, арон ха-кодеш, в котором содержится текст Торы. Этот текст всегда был в форме volumen. Для евреев священный текст – это свиток, для христиан – книга. Естественно, евреи также пользуются книгопечатными изданиями Торы в форме книги, но трансцендентным архетипом этих книг является volumen, а не codex. Новый Завет, напротив, как и Римский Миссал[126] или любой другой культовый христианский текст, не отличается по форме от мирской, профанной книги.
В любом случае, какими бы ни были причины, способствовавшие триумфу книги, страница обрела в Западном христианском мире символическое значение, возвышающее её до ранга самого настоящего imago mundi[127] и imago vitae[128]. Книга жизни или мира, открываясь, всегда показывает страницу с текстом или иллюстрациями: белая страница рядом с ней становится беспокойным, но одновременно плодотворным символом чистой возможности. Аристотель в своём трактате о душе сравнивал способность мыслить с дощечкой для письма, на которой ещё ничего не написано и может быть написано
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!