Костёр и рассказ - Джорджо Агамбен

писал литературное произведение, сколько действовал в отношении самого себя, чтобы измениться или создать себя заново (Домаль также говорил: «очнуться от сна, проснуться»). Труд писателя здесь – часть аскетической практики, где создание произведения стоит на втором месте после изменения личности субъекта, который пишет. «Естественно, – признаётся он своей наставнице Жанне де Зальцман, – от этого моя работа писателя становится гораздо труднее, но также интереснее и духовно плодотворнее […]. Эта работа в возрастающей мере становится скорее „работой над собой“, нежели работой „для себя“»[141].

С самого начала его творческой деятельности, когда он издавал вместе с Роже Жильбером-Леконтом журнал Le Grand Jeu[142], его писательский труд всегда сопровождался – или, вернее, руководился – опытом, на первый взгляд не имевшим ничего общего с литературой (одним из его самых экстремальных проявлений было вдыхание тетрахлорметана вплоть до потери сознания, в попытке достичь порога между сознанием и бессознательным, между жизнью и смертью). Позже, после знакомства с учением Гурджиева и чтения Веды и Упанишад, Домаль оставил эти эксперименты (в частности, употребление наркотиков, от которого Жильбер-Леконт уже не мог отказаться) и переключился на «работу над собой» во всё более духовном направлении. Речь шла об освобождении от небольшого числа интеллектуальных и сентиментальных «поз», в плену которых мы находимся, для полного изменения своей личности. «Теперь я лучше понимаю, – писал он за два года до смерти, – то, что каббалисты и хасиды говорят об „искрах“ (силах), скрытых в вещах, которые человек должен „спасти“ – не для того, чтобы воспользоваться ими для себя, заключив их в ещё большей тюрьме, но чтобы в итоге вернуть их Силе сил. Разве помнить о себе не значит, в какой-то мере, ощущать себя между низшими и высшими силами, сегодня разрываясь между ними, но при этом сохраняя за собой возможность трансформировать одни из них в другие?»[143].

Домаль, даже полностью концентрируясь на работе над собой, никогда не оставлял писательского труда. В начале сороковых он даже начал писать нечто вроде рассказа, в котором его духовный опыт должен был обрести своё точное определение: Гору Аналог. «Я пишу довольно длинный рассказ, – объявляет он своему другу, – в котором будет фигурировать группа людей, осознавших, что они находятся в тюрьме, осознавших, что они должны, прежде всего, отказаться от этой тюрьмы (потому что драма заключается в том, что они к ней привязаны), и отправившихся на поиски высшего человечества, свободного от тюрьмы, от которого они смогут получить необходимую помощь. И они находят его, потому что мы с несколькими товарищами действительно отыскали такую дверь. Только за этой дверью начинается настоящая жизнь. Этот рассказ будет иметь форму приключенческого романа, озаглавленного Гора Аналог: это символическая гора, соединяющая Небо с Землёй, путь, который материально, по-человечески должен существовать, потому что иначе наша ситуация была бы безнадёжной. Возможно, отрывки из него будут опубликованы в будущем номере журнала Mesures»[144].

Контраст между целью – достижением двери, соединяющей небо и землю – и работой над «приключенческим романом», отрывки которого будут опубликованы в литературном журнале, очевиден. Зачем работе над собой, ведущей к духовному освобождению, требуется ещё и работа над произведением? Если Гора Аналог материально существует, зачем придавать ей форму повествовательной фикции, представленной вначале как «трактат о психологическом альпинизме», при том, что автора явно не интересовало его причисление к числу литературных шедевров двадцатого века? Поскольку Домаль не собирался ставить свой роман в один ряд с текстами, которые он сам называл «Великими писаниями», открытыми человечеству (вроде Евангелий и Упанишад), мы должны задаться вопросом о том, не существует ли Гора Аналог, как и всегда в литературе, в том произведении, где о ней говорится, только в виде аналогии? То есть не является ли работа над собой по какой-то причине возможной только в форме написания книги, по крайней мере, внешне несообразной с этой работой?

Идея о том, что в работе над произведением искусства речь может идти об изменении личности автора – то есть, по сути, о его жизни, – скорее всего, была бы совершенно непонятной для человека античной эпохи. В классическом мире существовало одно место – Элевсин, где посвящённые в мистерию участвовали в чём-то вроде театральной пантомимы, после созерцания которой (epopsia[145]) они изменялись и становились счастливее. Катарсис, очищение от страстей, испытанных зрителями трагедии, согласно Аристотелю, содержал в себе лишь слабый отголосок элевсинского опыта. Еврипида обвиняли в том, что он раскрыл в своих трагедиях мистерии, которые должны были оставаться покрытыми тайной, и этот факт показывает, что древние считали достойной порицания слишком тесную связь религиозного преобразования бытия с литературным произведением (даже если трагический спектакль изначально был частью культа).

Элевсинские мистерии. Гидрия, Варрезский вазописец. Ок. 430 до н. э. Берлинское античное собрание

Для Домаля, наоборот, работа над произведением обладает смыслом, только если она совпадает с созиданием собственной личности. Это равнозначно превращению жизни в ставку игры и, одновременно, в пробный камень произведения. Поэтому он может излагать свои высшие убеждения в виде маршрута от смерти к жизни:

Я мёртв, потому что у меня нет желаний, у меня нет желаний,

потому что я считаю себя обладателем,

я считаю себя обладателем, потому что не стремлюсь отдавать.

Стремясь отдавать, узнаёшь о том, что ничего не имеешь,

видя, что ничего не имеешь, стремишься отдать себя самого,

стремясь отдать себя самого, видишь, что ничем не являешься,

видя, что ничем не являешься, стремишься к становлению,

стремясь к становлению, живёшь.

И если настоящее произведение – это жизнь, а не просто литература, мы не должны удивляться тому, что правила самоосвобождения, как и в любой эзотерической традиции, содержат в себе гигиенические предписания и советы, более пригодные для диеты, чем для мистической инициации:

Отдых в течение десяти или хотя бы пяти минут в положении лёжа перед каждым приёмом пищи поможет тебе расслабить, в частности, надбрюшную зону и горло[146].

Идея о том, что литературное творчество может и даже должно сопровождаться процессом изменения личности писателя, что создание стихов обладает смыслом только в той мере, в какой оно превращает поэта в ясновидящего, была отражена в откровениях другого поэта, не случайно выбранного редакцией журнала Le Grand Jeu в качестве собственного знамени: Артюра Рембо. Читателей его спешно оставленного нам наследия не перестают завораживать произведения Рембо – это происходит из-за того двойного измерения,