Я жизнью жил пьянящей и прекрасной… - Эрих Мария Ремарк

в свете прожекторов. Притихшие леса. Месяц почти полный над равниной, Маттиас Клаудиус. Теснятся мысли.

Въезд в Париж. Огни погашеные – защита от авианалетов. Елисейские Поля, арка невидимы. Отель. Звонок от Пумы; телеграфировали ей из Лиона. Была в хорошем настроении. Договорились отплывать ближайшим кораблем. Пошли к «Фуке», в главную квартиру, обедали. Монтель. Кольпе. Облегчение большого города. Оптимизм. Вечером примирение Тами и Руди. Перед этим поговорил с ней, сначала заехав не туда. Зашел в «Сфинкс». Роланд. Бутылка шампанского. Дома около половины пятого.

Вчера вечером пришли плохие известия. С полудня все телефоны в отеле и телеграф отключены. Машину доставил в мастерскую. Около шести вечера готова. Болтовня в мастерской. Немного по-домашнему. С техниками. В шесть выехали на наконец тянущей машине, которая утром ползла как улитка. Руди тем временем нашел парковку для «Куин Мэри». Люди стояли вокруг блоков зданий. Отвратительное чувство – уезжать. Все этому противится. Много раздумий, много неуверенности в себе и определенная решимость.

С Котом ездил к профессору Абрани. Сделали укол. Мыслитель с красивой головой. Большая квартира с давно не виданной атмосферой – книги, великолепная керамика, персидская, иранская, – и очень красивые коврики для молебна. Немного поболтали – два фаната ковров. В отель. Вечером легкий ужин с Котом, после того как поставили машину в гараж. Перед Триумфальной. Месяц, уже осенний, полный над Елисейскими Полями, немного красноватый в фиолетовых сумерках. Сильное, тихое чувство жизни. Сожаление, что я не взял с собой Петер, размышление и уверенность, что я не мог этого сделать, потому что не хочу потерять Пуму. Мысль, многое в себе сокрыть и многое высвободить. Все нерешительное посредством жертвы исключить. Не ради себя. Я все еще не хочу уезжать. Но Пума в смертельном страхе, она нуждается во мне. Я сидел на улице, уже темнело, я любил этот город и хотел остаться, но знал, что не сделаю этого. Вечером попытался послать телеграмму. Полицейская цензура. Предъявить в префектуру и только на французском языке. Обедал у «Фуке»; все отключено, даже световые рекламы. Странная картина. Официантов мало, все мобилизованы. Руди и Тами уехали раньше; я еще какое-то время сидел и болтал с Котом. Потом в отель. Серебряный месяц над черным городом.

04.09.<1939> Нью-Йорк, ночью

29 августа тяжелые известия. 30-го в полдень выехали из Парижа в Шербург. С тяжелым сердцем. «Куин Мэри» сошла на набережную. Большая и надежная. В эти дни почти не слушал радио. Без газет. Число пассажиров в три раза больше. Библиотека и прочие корабельные помещения превращены в спальни. Подобно бомбе – известие о вторжении в Польшу. Объявление войны Англии. Надежда, что не возникнет враждебности. Медленно ползущее начало войны. Тишина в салоне, где принимаются последние известия. Заикающийся король Англии. Сегодня утром прибытие. Со вчерашнего дня шли зигзагом из-за подводных лодок и в сопровождении военных судов. Известие о том, что пароход «Атения» торпедирован.

Люди от Джо Кастерс на причале приехали за чемоданами. Звонок Пуме. Типично, после волнений занята мелкими заботами. Где устроить ребенка, что с Тами и т. д. Разочарование. Позвонил еще раз. Хотел с ней поговорить о себе. Я был скован. Говорил о ее знакомых. Ее взволновало известие о том, что Руди без Тами не приехал бы. Не могла этого понять. И не хотела. Если бы он ее оставил, Тами ушла бы с русским, который добивался ее последние месяцы, предлагал ей выйти за него замуж и уехать с ним в Берлин.

Вечером меня охватил гнев по поводу такого приема. Когда Пума позвонила ночью, мы с ней серьезно разругались. Она плакала, утверждала, что я ее неверно понял. Утром еще один звонок. Так называемые оправдания. Почти не спал. Дрожащий город с башнями.

10.09.<1939. Супер-Чиф, Чикаго – Лос-Анджелес> три часа пополудни

Все еще в поезде. Слышал вчера вечером о ливнях в Аризоне. Рельсы на десять километров под водой. Объезд. Предположительно на три часа дольше. Сегодня это значит уже двенадцать часов. Поезд еле тащится. Даже объездные пути сильно залиты водой. Много остановок. В Юме сидящие на корточках индейские женщины. Крупные удивительные лица. Каждое из них – не как в городе, в спешке сделанные по одному шаблону. Великолепные цвета – бронзовые лица, платья такой удивительной синевы, палевой красноты и цвета охры. Сидят на корточках, как будто навечно, а не просто на время присели.

Жара. Всюду лужи на дороге, потрескавшейся от солнца, сырая, песчаная почва. За Юмой руины скальной тюрьмы – живописно, кактусы, среди которых высокие кактусовые колонны. Индейцы, индейцы, с тяжелыми ногами. Жилища из глины – рядом печи, округлые. Кучи старых жестянок, сосудов, шаткие деревянные строения, окна с сетками от мух – жилье негров и индейцев.

Пустыня. Бесконечная. На горизонте горы. Красноватые, синие под ярким солнцем. Вдруг пальмы с толстыми стволами, олеандры, окружают дощатые сараи. Несколько хороших автомобилей. Машины лучше, чем дома.

Шесть часов, дымный закат солнца, красноватый и синий. Пальмы. Кажется, что пустыня за нашими спинами. Зеленые луга, выныривают деревья. Небольшой поселок. Мы останавливаемся и чего-то ждем. Такое чувство, что мы никогда не доедем. Как будто и здесь тоже начало войны. Юноши в синих комбинезонах окружают поезд. Один из них в желтых штанах, при этом в красной как киноварь шапке. Удивительно, как многообразно у них у всех чувство цвета. От самого простого до самого яркого.

Много думал. Много упреков к себе, со многим смирился, многое забыл. Не знаю, что будет. Нет ясности – даже в самом себе. И слишком много энергии.

С 1 сентября больше не курю. И в это тревожное время.

13.10.<1939. Лос-Анджелес>

Простое объяснение: причина тревоги – Пума, которая мне нужна и которую не люблю. Ее отношение ко мне более нестабильное, чем мое к ней, – это тревожит. Она более эгоцентрична и более эгоистична – это напрягает. Все это исчезает в тот момент, когда я действительно властвую над ней. Но кто хочет к этому стремиться? Это мне уже известно из прежнего опыта, так зачем хотеть еще? Я чувствую, что с ней все идет к концу. Я могу с самим собой, возможно, жить – Пума не может, даже с другим долго не может. Все это приведет ее к Руди С.

Последние дни еще можно терперь. Все терпимо, если я ее не воспринимаю слишком серьезно и нахожусь в хорошем настроении. Пума хочет, чтобы ее воспринимали очень серьезно и очень несерьезно. Позавчера и до этого я был на теннисе; Пума