Наживка для фотографа - Нина Стожкова

Она сделала глубокий вдох и попыталась отвлечься. Но приказать себе забыть — еще не значит перестать помнить. Рассудок Лели не хотел ничего слышать об Антоне. А ее тело… Грудь каждой клеточкой помнила его поцелуи, бедра — его нежные прикосновения, колени — его ласковые пальцы. Шоколад и кофе вместо того, чтобы успокоить сердце, разбередили душу, разбудили тайники памяти, заставили думать об Антоне настойчивей.

«Так больше не может продолжаться. Нельзя каждую минуту жить прошлым, — подумала Леля, забираясь с ногами в глубокое кресло на кухне. — Мне ведь не восемьдесят. И вообще, все, что случилось, — к лучшему: мой кочевой образ жизни, мои муки творчества и депрессии Антон все равно не выдержал бы. Мы разные люди, и, если бы расставание растянулось, было бы еще больнее. Все равно что рубить собаке хвост не сразу, а по частям».

Словно подслушав ее мысли о собаке, на кухне нарисовался Тошка. Фоксик всегда появлялся в нужный момент. Словно знал, что может одним своим видом и утешить, и рассмешить хозяек. Пес грустно уселся возле ног Лели и заглянул в глаза, явно рассчитывая на кусочек шоколада. Он, конечно, скучал без Лизы, однако, получив сладкий квадратик от Лели, без всяких угрызений совести переключил свою любовь на нее. Мол, тоска еще не повод для голодовки. Тошка заскулил и подал лапу, намекая на добавку.

— Не прибедняйся, парень, у нас с тобой все хорошо, — сказала Леля и чуть не заплакала. Она вдруг вспомнила, как Антон играл с Тошкой, как ласково, но твердо выставлял его из комнаты, чтобы остаться с ней наедине. — У нас все прекрасно, — повторила Леля совет, вычитанный в женских журналах: «Если хочешь стать счастливой, будь ею». Но чем настойчивей она себя уговаривала, тем острее всплывал в памяти терпкий запах одеколона Антона, его насмешливый и нежный взгляд, неповторимый тембр его голоса.

«Так я, пожалуй, сойду с ума, надо что-то немедленно предпринять, — подумала она и стала листать телефонную книжку в мобильнике. — Вот возьму и позвоню первому, в чье имя сейчас ткну пальцем».

Она зажмурилась, немного пролистала список абонентов и, открыв глаза, уставилась на экран.

— Кшиштоф, — с изумлением прочитала Леля вслух, и лицо девушки пошло красными пятнами.

М-да, ну и шуточки у судьбы! Всегда прячет в рукаве карту черной масти. Сейчас ее прежняя любовь, ее Кшиштоф, ее пиковый король нужен ей меньше всего. К чему грустные воспоминания, картинки из прошлого, приукрашенные воображением. Ностальгия и любовная ломка — вот цена возвращения в прошлое. Не многовато ли несчастных любовных историй для ее двадцати пяти? Целых две. А вдруг больше в жизни у нее не будет настоящей любви? Внезапно Леля очень захотела услышать голос Кшиштофа, хотя по-прежнему боялась себе в этом признаться. Она, кажется, все сказала ему тогда — и про мужскую трусость, и про коварство, и про Агнешку, его третью взбалмошную супругу, и про музыку, которая и для нее, и для него важнее всего на свете. Мол, музыка поможет ей забыть его. Нет, наоборот — вспоминать лишь иногда — весело, без печали, как один из забавных эпизодов ее жизни.

Леля сделала глубокий вдох и нажала кнопку в мобильнике так легко и радостно, словно это была нота в давно не игранном этюде Шопена, намертво застрявшем в пальцах.

— Хэлло! — отозвался в трубке хрипловатый голос. И поспешно поправился: — Дзень добрый, пани.

— Здравствуй, Кшиштоф, — просто сказала Леля.

— Ольгушка, родная!

Голос в трубке, секунду назад официальный, дрогнул и потеплел, словно они расстались только вчера. Абсолютным слухом Леля уловила в нем столько оттенков нежности, что думать о Кшиштофе плохо уже не могла.

— Ты где? — взволнованно продолжал он.

— В Москве, где же еще, сижу дома на кухне и думаю о тебе, — честно призналась Леля.

— А ты? — А я, представь себе, в Париже. Наконец-то приехал с гастролями. Так долго об этом мечтал! Представляешь, живу в самом центре города, возле бульвара Капуцинок. Лежу в номере, отдыхаю после репетиции. Вечером наш оркестр играет в сборном концерте целое отделение. Если тебе интересно, я лежу совершенно один.

— Один? А где твоя ревнивая жена? — спросила Леля, слегка запнувшись. — Неужели Агнешка так легко отпустила тебя одного в Париж, город любви?

— Как слышишь, да, — рассмеялся Кшиштоф. — Причем с большим удовольствием. Представляешь, забыла разом всю свою ревность. Агнешке теперь не до меня.

— А до кого же? — удивилась Леля. — Она что, завела роман при живом муже? Агнешка ведь, помнится, была ревностная католичка и грозила нам с тобой муками ада!

— Ну, она давно сменила приоритеты. И теперь ей не «до кого», а «до чего», — хрипловато рассмеялся Кшиштоф, и в животе у Лели внезапно, как раньше, запорхали бабочки. — Когда появляются денежки, Ольгушка, о Матке Воске забывают. На Агнешку нежданно-негаданно свалилось наследство! От тетушки в Австралии. Причем такое огромное, что нам с тобой и не снилось, а вместе с ним, разумеется, и приятные хлопоты по его получению. Однако деньги, недвижимость, как ты сама догадываешься, обязывают и обременяют. И все же моя жена, бывшая деревенская хохотушка, как-то шустренько привыкла к новой роскошной жизни. Звонит все реже и реже. Зачем теперь я ей! Как старый сапог — хрустальной туфельке… Это раньше, когда я взял ее замуж из деревни, квартира в Варшаве была пределом ее мечтаний. А теперь… Не очень молодой, не самый знаменитый и, тем более, не слишком богатый муж. Мужчина не ее круга. Таких музыкантов, как я, она может купить десяток, сотню, да хоть целый оркестр. Причем молодых, красивых и не так сильно, как я, помешанных на музыке. Да и наши чувства, если честно, с годами стерлись, стали заигранными, как старый компакт-диск. Так что я почти свободен. И скучаю о тебе. Приезжай, Ольгушка, в Варшаву, чудненько проведем время.

— Это уже было, — грустно сказала Леля. — Наверное, ты просто забыл. И прогулки по Варшаве, и любовь в гостиничном номере. И Агнешка с ее бесконечными капризами и проблемами. Кшиштоф, родной, ты не хуже меня знаешь: нельзя сыграть два раза одинаково даже простенькую пьеску. А уж к былой любви тем более не стоит возвращаться. Каждая вариация будет хуже предыдущей.

— Если любовь прошла, то да. А я, Ольгушка, люблю тебя все сильнее, — вдруг тихо сказал Кшиштоф. И, помолчав, добавил: — Не знаю, правда, как ты…

— Давай об этом в другой раз, — попросила Леля. — Я не готова к такому серьезному разговору. Мы ведь попрощались навсегда. Помнишь, я сказала тебе, что у каждого из нас своя жизнь, как своя мелодия у каждого инструмента в оркестре.

— Я не прощался. Разве ты слышала от меня хоть раз слово «прощай»? — возмутился Кшиштоф. — Я говорил и говорю: «До видзення, пани Ольга!» И потом: ты же серьезный музыкант, Ольгушка! И знаешь, что в симфонии все мелодии сливаются в один грандиозный финал! Я надеюсь, что наши жизни когда-нибудь тоже соединятся. Всегда жду тебя в Варшаве или в любом другом городе мира, моя коханая пани.

Когда Кшиштоф волновался, он переходил на польский, и Леля, вспомнив это, сквозь слезы улыбнулась. Она почувствовала, как теплая волна после глотка слегка остывшего кофе разлилась по телу и дошла до прохладных пальцев, а шоколад после слов Кшиштофа слегка вскружил голову.