Зеркало и свет - Хилари Мантел

Он откланивается. Калпепер выскальзывает вслед за ним:

– Вам нужно сесть, милорд? Вина?

Ему нужно кого-нибудь ударить. Он отмахивается – ничего, мол, не надо. Когда добирается до дома, его трясет от усталости. Надо же, он забыл, сколько же сил уходит на стычку со Стивеном Гардинером! Бросает бумаги на стол:

– Попросите немецких гостей зайти ко мне. Я задам пир. Позовите сюда Терстона.

Он говорит так, будто недуг уже позади, но знает, что лихорадка еще вернется. Лишь бы она слабела с каждым приступом! Этим летом ему важно быть рядом с королем, значит нужны силы для долгих дней на охоте. За каждый день вдали от Генриха он теряет преимущества. Если государь тебя не видит, он тебя забывает. Даже если ничто в королевстве не делается без тебя, король думает, будто все делает сам.

И все же, говорит он себе, я викарий по делам церкви. Я, а не Стивен, государственный секретарь и хранитель малой печати. Я ближайший советник короля, меня Генрих ценит больше всех, я пущу папистские корабли ко дну. Сегодня каждый день – Вознесение. Пусть Томас Говард ненавидит Писание, скоро Библии будут в каждом приходе, и я стану их раздавать, стоя подле короля. А что до Гардинера, разве тот понимает мысли и настроения государя? Что ему известно о доходах? О защите страны?

Погожим майским днем, собравшись на заре, мощь Лондона проходит перед королем в Уайтхолле. Шестнадцать тысяч человек в полном вооружении, каждый десятый снаряжен за его счет. Он собирался ехать впереди всех, но слабость задержала его в Сент-Джеймсском дворце, так что он наблюдает за процессией из задних ворот; впрочем, король прислал ему в компанию Джона де Вера, графа Оксфордского, лорда – великого камергера. Грегори и Ричард едут рядом на белых конях; лица строги, доспехи блистают, флаг Кромвеля плещется на ветру.

Он думает: в Италии, в бытность солдатом, я на спор взял в руки змею. Мои товарищи медленно считали от одного до двадцати. Змея извернулась у меня в руке и вонзила жало глубоко в запястье. Однако я сжимал ядовитую гадину, пока сам не пожелал ее отпустить. Яд меня не убил. Свидетели набили мне карманы деньгами. И будь проклят тот, кто скажет, будто я получил их незаслуженно.

Когда дни ясные и воздух после вечерни приятно свеж, король катается по реке на барке, показывается народу: на шее золотой лоцманский свисток, лицо сияет улыбкой; следом на второй барке его музыканты, звучат флейты и барабаны. Люди выстраиваются по берегам и приветствуют монарха криками. Троицу в этом году справляют пышно, как при папистах. Ричард Рич проводит праздничный день за составлением длинного списка королевских долгов.

Из Испании приходит известие, что императрица умерла и ее новорожденный ребенок тоже. Король объявляет полный придворный траур. Собор Святого Павла завешен черными полотнищами и флагами Священной Римской империи. Герцоги Норфолк и Суффолк возглавляют церемонию. Он держится настолько далеко от Норфолка, насколько может это делать, не упуская того из виду и не теряя места по старшинству.

Служат десять епископов во главе со Стоксли. Тот выглядит больным, а ведь должен бы, как старый приспешник Мора, взбодриться и помолодеть от шести тлетворных статей. Все лондонские церкви звонят по императрице, чужой женщине, которая здесь в жизни не бывала. Трезвон не умолкает до полуночи. Летучие мыши и демоны кружат в воздухе.

Уайетт пишет из Толедо, что его вещи уложены, а инквизиторы, пусть неохотно, согласились с ним расстаться. Однако император затворился в монастыре и оплакивает жену, так что придется ждать, – он хочет уехать официально, а не сбежать, как невежа, по уши увязший в долгах. «Хотя такой он небось и есть, – замечает Рейф. – В смысле, по уши в долгах».

Бесс Даррелл пишет из Аллингтона: Кромвель, где Уайетт? Каждый час кажется мне годом.

Из Италии сообщают, что в одну ночь видели две кометы. Допустим, одна означает кончину императрицы; что еще припрятал для нас в рукаве Создатель луны и звезд?

Приходит Кранмер. Говорит:

– Я потрясен, что парламент обратил вспять дело истинной религии. И впрямь пути Господни неисповедимы, коли Он попустил вам заболеть именно тогда.

– Что ж, Гардинер удачно подгадал время, – говорит он. – И Томас Говард…

– Не знаю… – мнется Кранмер. – Нельзя целиком винить…

– Вы не хотите винить короля, да?

Лучше винить Норфолка, епископа Гардинера, Стоксли и Сэмпсона, чем гадать вслух, малодушен Генрих, лицемерен или просто не способен понять собственной выгоды.

– Наши немецкие друзья в ужасе, – говорит Кранмер. – Мне пришлось защищать перед ними моего господина.

– И как вам это удалось? – любопытствует он.

– Как лорд Одли такое допустил? Открывал и закрывал рот, точно деревянный идол на веревочках. И Фицуильям – я числил его вашим другом.

Он больше не доверяет лорд-канцлеру Одли. Не доверяет лорд-адмиралу Фицуильяму. Пересчитать епископов, и едва ли десять окажутся надежными. Так король смог провести билль, который, помимо прочего, под угрозой виселицы требует от женатых священников расстаться с женами. Закон вступает в силу через две недели, чтобы дать время для прощаний.

– Что будете делать вы с Гретой? – спрашивает он.

– Расстанемся. Что нам еще остается?

– А ваша дочь?

– Грета заберет ее с собой в Германию.

В других обстоятельствах это сочли бы грехом – разве можно разлучать семьи?

Кранмер говорит:

– Мы умоляли короля задать вопрос университетам, умоляли почитать Писание и найти, где мужчине запрещается имеет спутницу жизни. Я не понимаю его. Он сам говорит, брак – величайшее таинство, существующее от начала мира. Тогда почему он стольким из нас в нем отказывает? И еще, когда билль будет принят, никто из нас не посмеет проповедовать о таинстве евхаристии, о его природе. Мы не отважимся. Не будем знать, что безопасно говорить, чтобы не подпасть под обвинение в ереси.

И это король называет согласием: вынужденное молчание. Епископы Латимер и Шакстон прямо выступили против короля; им придется уйти с кафедр. Кранмер говорит:

– Я тоже думал подать в отставку. Какой от меня прок? Возможно, мне надо сложить вещи и отправиться вместе с Гретой.

– В подобном же случае вы сказали мне мужаться и смотреть далеко вперед.

– Насколько далеко? – Кранмер от горя не выбирает слов. – До его смерти? Поскольку если после всех десятилетних трудов Генрих от нас отвернется, то уже навсегда.

– Он непоследователен в своих ошибках. То, что написано на пергаменте, может и не воплотиться в жизнь. Любой указ, любое постановление я могу придержать, могу… – он умолкает, не сказав «похоронить», – могу с этим работать. Вокруг новых статей вероисповедания есть много обходных путей, и можно протоптать их в одном или другом направлении…

– За исключением одного, – говорит Кранмер. – Мои жена и дочь не поддаются двоякому истолкованию. Они либо здесь, либо в Нюрнберге. Они не могут зависнуть посередине.