Зеркало и свет - Хилари Мантел

Мэтью говорит:

– Мой друг Роб повел нас на поиски шляпы, но мы так ее и не нашли. Он сказал, на шляпе пряжка со святым Губертом, глаза – настоящие сапфиры, уж точно бы мы получили награду, если бы ее принесли.

Он берет перо. Возвращается к королевскому лету. Король поедет в Сэнстед, оттуда в Бишопс-Уолтем, дальше в Трекстон; затем оставит Гемпшир позади и поскачет на запад. В Севернейке щурится на землю Губерт, запутанный в ветвях. В разгар лета мы будем проезжать по тем же тропинкам, и он увидит, какими мы стали: талия шире, грехов больше.

«Середина августа, – пишет он. – Пять дней. Вулфхолл».

Осень 1539 г.

Ганс сворачивает невесту, везет ее в Англию и ставит к стене.

– Я спешил, – говорит Ганс. – Как высохла, так сразу и поехал. Амалию я тоже привез, младшую. Но честно сказать, Амалия не особо.

– Покажите мне прежде Анну, – говорит он.

Отступает на шаг – полюбоваться сияющей принцессой, в которой металла больше, чем плоти. Одежда – словно латы античной богини и, судя по виду, могла бы стоять сама по себе. От блестящей кирасы переводишь взгляд на лицо. Это мягкий овал, голый, беззащитный. Оно не такое юное и свежее, как у Кристины, но в нем есть смиренное очарование. Нежные глаза, затуманенные – Пресвятая Дева, размышляющая о нежданно выпавшей ей судьбе.

– Генриху понравится, – говорит художник. – Мне нравится. Вам нравится. Хорошая картина. Не угадать, сколько я над ней потел.

– Покажите мне Амалию, – говорит он.

Если герцог Вильгельм умрет, не оставив потомства, Анна, старшая, унаследует больше. Амалии надо быть исключительной красавицей, чтобы восполнить этот изъян.

Он разглядывает ее. Смуглее. Лицо более длинное. Брови четче.

– Она напоминает мне другую. Болейн.

Ганс поворачивает Амалию к стене.

Генрих стоит перед портретом невесты, и его взгляд, как и взгляды советников, движется от середины вверх. Время течет: песок сыплется в часах, река бежит в море. Генрих кивает:

– Прекрасно. Я смогу больше услышать про нее от посла доктора Уоттона, не так ли? – Умолкает, губы трогает чуть заметная улыбка. – Скажите мастеру Гансу, все хорошо.

Из Вулфхолла написал Эдвард Сеймур. Он счастлив, что король его посетил, – это знак, что семья не утратит влияния при новой королеве. Пишет, что королю следует жениться на принцессе Клевской, нам нужны союзники, а она, судя по всему, приятная дама и подарит ему еще детей; думаю, лучше ему не найти.

Герцог Суффолк возвышает голос в совете: хорошо и правильно нашему государю взять жену из королевского дома. Сеймуры, без сомнения, древний род, говорит Чарльз, но этот брак не принес королю уважения за границей. Что до правящего дома Клеве – они ведь плавают по Рейну в лодках, запряженных серебряными лебедями?

Он улыбается:

– Быть может, так было в прежние времена, милорд Суффолк.

Доносят, что императору чрезвычайно не по душе этот брак. Франциск недоволен, шотландцы рычат. Наш король охотится. По большей части он держится молодцом. Врачи сообщают о лихорадочном ознобе, о запоре, но на следующий день Генрих снова в седле, с Фицуильямом и дамами, и они привозят десяток оленей. Едут из Графтона в Ампхилл, оттуда в Данстейбл и дальше через Бедфордшир, король впервые за много лет весел и приятен в обхождении. Генрих Возлюбленный, жених с пером в шляпе.

Он, Кромвель, ведет учет королевской дичи, поскольку он главный судья и смотритель лесов и охотничьих угодий к северу от Трента. Учет начался в первых числах июня в Шервудском лесу, и к сентябрю его люди насчитали 2067 благородных оленей и 6352 лани; клерки записывают их в пергаменную книгу о шестидесяти восьми страницах. Они прочесали чащи и знают тайны подлеска, но не нашли Робин Гуда и молодцов в зеленом, которые стреляют из лука и пируют с предводителем у костра.

За неделю-две Ганс написал невесту еще раз, по памяти и с большого портрета; чтобы король мог возить Анну с собой, Ганс заключил ее в миниатюру на слоновой кости. «Смотрите, милорд Норфолк, – говорит король, – ведь правда мила и пригожа?»

Норфолк сопит и косится, ожидая, что он, Кромвель, заговорит.

От примирительного обеда они оправились, но искусство быть вместе в одном помещении пришлось осваивать заново. Он уничиженно извинялся, Норфолк сопел, Фицуильям хлопал их по спине: «Пожмите друг другу руки, как добрые христиане».

Он тронул костлявую мозолистую ладонь герцога: выказал добрую волю. Хотя у него нет уверенности, что Норфолк вообще христианин. Молится на предков. До монашеских земель охоч не меньше кого другого, но говорит, что не позволит закрыть Тетфордский приорат: там родовая усыпальница Норфолков. Вернее, намерен преобразовать монастырь в коллегию священников, дабы те молились за души его пращуров. Герцог объясняет, идя рядом с ним:

– Будут молиться за них, Кромвель, до конца света.

– Это очень много молитв, – вежливо отвечает он.

Уоттон прислал отчет. Как посланник короля, он посетил Анну дома в присутствии ее матери. Вдовствующая герцогиня Мария – суровая католичка и дочерей воспитала в благочестии и простоте. В Клеве не считают нужным обременять девиц книгами и учителями. Соответственно, Анна не знает ни одного языка, кроме родного.

– Кромвель сумеет с ней объясниться, – говорит король. – Он знает все современные языки.

– Боюсь, что нет, – отвечает он. – По-немецки лучше объясняется мастер Сэдлер. Я научился этому языку в Венеции, по большей части от нюрнбергских купцов. Это не тот язык, на котором говорит леди Анна. Да я и не сумею вести разговор, интересный даме, поскольку знаю лишь слова, нужные при покупке и продаже.

– Честно скажу, – говорит Норфолк, – я вообще не понимаю, о чем можно беседовать с женщинами. Они не любят ничего из того, что любят мужчины.

Он говорит:

– Моя жена не знала иностранных языков, зато знала всех в суконной торговле. Могла вести счета не хуже любого писаря, а когда я возвращался из путешествий, посылала на Ломбард-стрит и записывала в столбик все обменные курсы. Она всегда могла сказать, монета какой страны дорожает.

Они проходят мимо королевской стражи.

– Сдается мне, вам нравится ваше низкое рождение, – говорит Норфолк. – Вы им бахвалитесь, Кромвель. Тем, что были торговцем.

Их встречают королевские слуги, кланяются. Где бы король ни остановился, в охотничьем домике или во дворце, его окружают знакомые лица и опытные руки; стульчак с монограммой и лайковым сиденьем, стопка белых льняных подтирок для многострадального королевского зада, чаша со святой водой, большие восковые свечи, яркие, как свет дня, бархатный балдахин над кроватью. Но сейчас Генрих улыбается и моргает на солнце – летний король.

Герцог бросается в бой: