Собрание сочинений - Влас Михайлович Дорошевич

бесчинствуют, дерутся, устраивают скандалы, избирая своими жертвами главным образом иностранцев.

Так и идёт всё кругом.

Иностранцам приходится накалываться на шипы, срывая «бутоны».

В Париже хозяйки мастерских и магазинов перестали жаловаться на разврат среди мастериц и учениц.

Даже напротив.

Они находят:

— Молодая девушка, которая имеет посторонние заработки, украшает магазин. Она лучше одевается, а за ужинами в отдельных кабинетах они приобретают шик и отпечаток элегантности. Они приучаются обращаться с людьми.

Но Ницца, куда налетает стая парижских кокоток, стоном стонет от этого нашествия.

Меня заинтересовал этот необыкновенный, небывалый, невиданный наплыв сутенёров в Ницце.

Сутенёры — хозяева улицы.

Они ходят толпами. Они на каждом шагу.

И все самый юный народ, почти мальчики, 15–16—17 лет.

Я пользовался ранними часами, когда мало покупателей, чтоб зайти в маленький магазин, к ремесленнику, что-нибудь купить и разговориться на интересовавшую меня тему.

Вся ремесленная Ницца волком воет.

— Нет никакой возможности! Что делает с нашим городом эта саранча! Верите ли, нет возможности иметь ученика, подмастерье! Они все помешаны на том, чтоб поступить на содержание к какой-нибудь твари! Нет молодого мастерового, который не бежал бы в сутенёры!

— Я переменил трёх подмастерьев в течение месяца!

— Я четырёх!

— Я остался без учеников. Все на улице. Все пошли в сутенёры.

Добрые люди забывают только прибавить, при каких условиях у них живут и воспитываются эти ученики, так охотно меняющие «честный кусок хлеба» на позорную профессию.

Как бы то ни было, но сутенёры в Ницце — хозяева положения.

В отелях вас предупреждают:

— Вечер. Возьмите извозчика. Теперь не безопасно ходить одному.

— Идти вечером с дамой?! Да избави вас Бог!

И это по самым центральным улицам.

В газетах только и читаешь:

— Банда каких-то молодых бродяг выбила глаз прохожему такому-то.

— В полицию доставлен раненый в бок ножом. Он сказал, что получил удар в ссоре с такими же, как он, не имеющими определённой профессии юношами.

На главной улице Ниццы, на avenue de la Gare, вовсе не редкость услыхать вечером вопли, крики.

— Что случилось?

Толпа сутенёров бьёт в чём-то провинившуюся перед ними несчастную кокотку.

И это на глазах у целой толпы.

— Кому же охота с ними связываться и получить нож в бок?

Сутенёры положительно терроризируют публику.

Кражи и грабежи увеличились невероятно. И всё это с чисто сутенёрскою наглостью.

Стали воровать даже в первоклассных отелях, обыкновенно хорошо охраняемых. То на днях у какой-то испанской маркизы стащили на 50,000 франков драгоценностей и на 200 тысяч франков ценных бумаг.

А то избили и ограбили в 8 часов вечера на главном центральном бульваре какого-то иностранца.

Англичане и американцы подняли уже шум в своих газетах.

«New York Herald», в своём парижском издании, и «Daily News» напечатали статьи о том, что:

— В Ницце становится невозможно жить!

Англичане и американцы! Самые «доходные гости»! Когда жалуются на что-нибудь англичане и американцы, — на их жалобы нельзя не обратить внимания. Сейчас начнут бойкотировать!

И ниццские газеты, как они ни распинаются за «наш прекрасный город», принуждены были напечатать:

— К сожалению, сообщённое приходится подтвердить… Конечно, наша полиция великолепна!.. Но качество не заменяет количества… Полиции у нас оказывается мало…

Добавьте к этому всё увеличивающееся и увеличивающееся недовольство среди коренных обитателей Ниццы.

— Чёрт возьми! Что же мы выигрываем от всего этого шума и гама, который поднимают в нашем городе? Приезжают из Парижа содержатели гостиниц, модистки, из Лондона портные. Приезжает из Парижа прислуга, из Парижа мастера. Обирают все деньги, какие тратят здесь иностранцы, и уезжают домой. Нам-то от этого что?

Не надо забывать, что мы находимся в стране, где всё ценится с одной точки зрения:

— Насколько это заставляет двигаться коммерцию?

Растёт недовольство и иностранцами.

Особенно взбешено оно немцами, появившимися в необычайном количестве:

— Что ж это за иностранец пошёл? Разве мы к такому иностранцу привыкли? Едет во втором классе! Останавливается в отеле второго разбора! Ест, пьёт в пансионе! Всё привозит с собой! Ничего не заказывает! Ничего не покупает! Разве прежде такие иностранцы были?! Ни обедов не дают! Ни завтраков со знакомыми не устраивают! В омнибусах ездят!

Один парикмахер с ужасом говорил мне:

— Бреются сами!!!

Так что я должен был его умолять:

— Ради Бога! Вы меня зарежете от ужаса! Ведь я же бреюсь не сам! За что?!

И это презрение к иностранцам «за плохое качество» показывается на каждом шагу.

Презрение лавочников к «плохим покупателям».

Озлобление общее.

И озлобление самое сильное потому, что оно на экономической подкладке.

Вот среди какой атмосферы приходится «веселиться» иностранцам, приезжающим сюда играть «в детей».

На первой же bataille des fleurs[144] банды сутенёров, выстроившись рядами, накидывались на ехавшие к «месту сражения» экипажи, обрывали с них цветы, ругали сидевших в колясках, вскакивали на подножки.

Произошло несколько побоищ.

Во время batailles des confetti[145] сутенёры в своих типичных каскетках шныряли среди масок и запускали прямо камнями.

И, наконец, на второй bataille des fleurs какой-то извозчик, в ответ на случайно попавший в него букетик цветов, запустил в трибуны «ключом», которым отвинчивают гайки у колёс.

«Ключ» попал в какого-то мэра, приехавшего с севера Франции на юг повеселиться. И разбил мэру физиономию.

Извозчик, оказывается, был «вообще зол».

— Малы заработки. Дёшево нанялся!

А букет фиалок, неловко брошенный весёлым мэром, привёл его в полное экономическое остервенение.

Что за проклятое время!

Нынче ни шагу без экономических вопросов.

С экономическими вопросами приходится встречаться даже на bataille des fleurs.

Вы кидаете букет фиалок, а вам в ответ летит «экономический вопрос».

И бедный мэр с разбитым экономическим ключом лицом должен был думать:

— А экономическое положение, чёрт возьми, вовсе не так блестяще, как объявляется об этом с министерской скамьи! В воздухе стали летать ключи.

И вот это веселье иностранцев среди озлобленного города кончилось.

На площади префектуры вспыхнули костры бенгальского огня. Загремела артиллерия. С треском лопнули в воздухе сотни ракет, — полог из разноцветных искр навис над площадью. Тысячи римских свечей осыпали фигуру Карнавала XXXI.

«Весёлый властитель» вспыхнул огромным костром.

Маски, домино, паяцы, коломбины, схватившись за руки, в последний раз с криками, с песнями закружились вокруг пылавшего Карнавала.

И, право, было что-то даже грустное, меланхолическое в этой традиционной церемонии сожжения Карнавала.

Карнавал умирал с тем же самодовольным лицом.

А из столба пламени долго-долго ещё смотрел на беснующуюся толпу с презрительной улыбкой на тонких губах Арлекин,

Но пламя лизнуло и его по морде и стёрло улыбку.

Карнавал был кончен.

День в Монте-Карло