План D накануне - Ноам Веневетинов

Он нашёл взглядом зрителей на трибуне и смотрел на них долго, прищурившись, готовый, казалось, поднести ладонь ко лбу, тем самым показав, что их присутствие для него ясно, приемлемо, не удивляет, возможно, по плану, отсутствие кого бы то ни было по плану, его спутнику план неизвестен, он максимум его часть.

Рыцарь обхватил мяч железными пальцами, подбросил, начал поднимать голову; ударив по нему опускающимся экраном, послал за заменяющие сетку тряпки на сторону соперника…

Другой перед подачей настраивался, бил мячом в газон, прямо в линию, побелка каждый раз вспархивала на вершок и оседала, раз по пятнадцать-двадцать, он готовился в полуприседе, нервничал, в нём уже кипела злость и помимо состязательной, спина давно встала колом так ждать приёма, он подбросил, ударил щитом в правый квадрат, сильно закрутив, рука со снарядом ушла далеко за противоположное плечо, соперник ответил обратным резаным на хавкорт, от лязга уже ничего не слыша, мяч над «сеткой», казалось, просто висел, абсолютно не вращаясь, потом резко сорвался с места, тот форхэндом вбил под заднюю линию, но он почти всегда и был за ней, также форхэндом, но коротковато, удары по восходящему мячу им обоим давались плохо, в последний миг он погасил замах и положил укороченный, он побежал на вселяющейся в такие моменты силе, взрывая шпорами квадраты травы, дотянулся краем щита, отправил под сетку наискось, тот этого ждал, достал, кинул свечу за спину, воспроизводство звука в пустынной земляной чаше приближалось к уровню проваливающегося льда на озере, побежал, в забрало ничего не было видно, мяч приземлился, не ясно, присутствовало ли в их розыгрышах воображение, но вполне возможно, что присутствовало, подпрыгнул спиной к корту и ударил между ног — в линии, с той стороны лязг просто невероятный, но до него уже доходили все звуки, как перешёптывались полуголые женщины на склоне чаши, как где-то вдали трещал дрозд, все движения замедлялись, из смотровой щели соперника на той стороне лилась вода, он поднял мяч после отскока у самой земли, ответил коротко, тот вышел к сетке, со всей силы ударил в противоположный угол, он только выбирался из прошлого пике, не успел, ноль — сорок.

Раннее утро, осенённое несколько раз обведённым красным крестом на всех них. С небес сыпались письма, заключённые, убеждая себя, что узнают почерк родных, скакали за теми, как дети за снежинками, но надзиратели зорко отслеживали такие порывы. Разделившись, кто-то пресекал, взвивая хлыст, кто-то набивал мешки, стегали своих же, не присматриваясь, действуя механически, цепляясь формой за колючую проволоку, косились на тучи. Их не считали даже военнопленными, однако делегаты ожидались. Тайлинам требовалось громкое заявление. Сейчас казалось, что половина здесь и останется, повторив судьбу оркестра. Но пока всё выглядело оптимистично, и кафе с винным погребом обещало стать сферой под корзиной с двумя-тремя измождёнными, попавшими в карточки, которые, когда горелка погаснет, будут ещё долго терять высоту.

Сумевших подняться сегодня разбили на группы и скупо допросили, выявляя профессии. Один из уже помешавшихся сделал шаг вперёд, сказав, что он каменщик, добавил, единственный нюанс, вольный, требовал, чтобы ему притащили мертвеца, которых много, он сам видел, его не поняли, масон — это, что ли, когда работник сам нанимается? Потом их натолкнули в верную сторону, потребовалось пару совещаний, приманиваний в свои шепчущиеся четвёрки, все были заняты, в кутерьме тут же вынесли приговор и исполнили, сфотографировали труп. Они не вполне понимали функцию гуманитарного движения в принципе, но так полагалось… о химическом оружии оставалось только мечтать, а они уже, кажется, выступали против и в его отсутствие. Но без визита, похоже, лагерь не лагерь. Хоть кто-то их рабов перепишет, сами и не знают, как к этому подступиться, комендант думает, что каждую ночь часть сбегает, а новые с воли заменяют их.

Насильно обученный, шлихтовальщик, повар, железнодорожник, всех бросили в топку, что-то из «Капитала». Какие-то мысли явно имелись и у самих организаторов, вот за пеленой из шипов остановился фургон с продуктами, смотреть туда было нежелательно. Если с этого начинается век, то дела плохи, слишком уж смелые идеи получается воплотить.

Перемещения коменданта по лагерю обставлялись как демонстрации, от атаки с воздуха его закрывали щитами с шляпками мебельных гвоздей. Это как же надо любить жизнь? — рассуждали о нём мужики. Их выводы здесь невольно входили в одно русло, им бы не повредило позаимствовать такой эмоции у этого щуплого китайца, перенять, а то бесперспективность всё чаще заставляла задумываться о подступах к той философии между эвтаназией и главным решением в жизни, под забором, как правило, где смысл — заграждение в вертикали, а не, как здесь, везде. На тросах крепились странные конструкции, качались на ветру, в степи они бы давно лежали грудой у места входа. Коричневые фигуры, когда ни глянь, сновали по скобам вверх-вниз, всё время что-то стрясалось, сирена начинала выть и тут же давилась. Исхожена здесь только одна колея из ряда их, маршруты по занимаемой высоте в цепочке, команды превращались в стандартные формулы, выведенные после долгого изучения эмерджентности. Святых вроде бы имелось очень много, о чём говорили все уголки памяти, но над этим местом не пролетал ни один, в то время как у всех имеющих власть в лагере настроение то и дело менялось.

Теомир болтал с Иерусалимом о высотном классе и дасийной нотации, когда их безапелляционно схватили, протащили по лагерю и буквально швырнули между натянутых нитей под навесом, ничего не объяснив, и не только их двоих. Труд, как всегда, был устроен двусмысленно, и всякий мог найти его и запутанным, и простым. Один бил землю киркой, второй выгребал лопатой. Пока ещё не слишком углубившись, они больше работали над общими очертаниями погреба, такая схема всем подходила.

Дежурный унтер отвлёкся от перебранки с денщиком, посмотрел на крадущегося в первых лучах солнца Теодора. Во взгляде его не промелькнуло ни капли скепсиса, чёрного юмора, он ничего такого и не произнёс, не вошёл в его положение, старый деревянный козёл, лишённый самоиронии. Это, как он знал, ещё ничего, а раньше все они были помешаны на неожиданной атаке, нельзя ни разуваться, ни раздеваться, нельзя не быть начеку, нельзя жаловаться на синдром траншейной стопы.

Младший брат начал отбывать срок, к чему, должно быть, всегда был близок в мирное время, но миновал по не зависевшим от него упущениям уголовной полиции, в той среде это называлось виртуозностью. Он вертелся, перенося вес с ноги на