План D накануне - Ноам Веневетинов

Трапезная — задний двор такого летописца. Все принимают его за собаку, нет, волчицу, когда перемещается под столами «П», пролетая, как запущенный однократно слух, где говорится про достойное упоминание. Сидит, как будто его там и нет, уворачивается от сапог, в которые вставлены живые горельефы. Столешницы из дуба слишком тяжелы, чтоб вино хоть закачалось в чашах, только отбивает себе загривок. Слуховые окна — эссенция замка, врезанная в недействующий водопровод — для него цель упражнений. Осколки витража на полу, по своду дует поток, а то нечего писать, что есть — не увлекательно, не скандалы и не интриги. Музыканты дряхлые, дуют в плиты пола под собой, все как один бывшие глашатаи. Старые летописи, пусть и канонические, влекут его, разложены по келье и как бы извиняют всех не попавших в них персонажей, единственно по дате рождения, тем самым искупая ужас и неправильные поступки прошедших лет. Все только и толкуют о выкраденном арапчонке, он нечто меньшее, чем наученный подмечать комичное скоморох, но нечто большее, чем тело для члена Елисея. Идея в том, чтобы одновременно именоваться великими и не быть буферной зоной между Литвой и подвластными Москве землями, это тот баланс, когда всё будет продолжаться в прежнем ключе.

Он скатывается по винтовой лестнице, к её подножью ряса вбита в задницу, под мышкой книга. Там ещё есть пустые страницы, описать, насколько здесь плохое место. Самые тёмные фантазии, доступные властям предержащим по всей России, мрачные побуждения, красота уничтожается особенно садистски, князья к этому отчего-то склонны. Иглы, взаимодополняемые кромки, на пол в россыпи капель крови летят соски, клиторы, губы, дерьмо из не действующих больше без сфинктеров кишечников. Девчонки уже не возвращаются к себе в избы, виночерпии очень скоро перестают писать родным, никто не рисует их лиц на вёдрах и колодцах, сообщение о пропаже вдоль коромысла, где между «помогите» и «люди» самый большой промежуток. Ублиетты под завязку, венчают всё трупы их зодчих, что так мало кубических саженей предусмотрели. Это похоже на слух, который, чтобы произнести, нужно убить семьсот тридцать дней, вот какая должна быть летопись.

В покоях темно, когда мальчик вошёл, он велел ему сесть рядом с собой на ложе, взял его руки в свои, они оказались влажные и липкие. Потянулся с поцелуем, но рот и подбородок как будто обметало слюной. Брезгливо отстранился и вышел наказать стражу за нерадивость. Столпы сообщили о произошедшем в палатах убийстве. Он заметил, что собственные руки в крови. Странные физиономии напротив подсказали — лицо тоже. Он хотел указать на злодея, но оказалось, что убийца уже пойман, а пропал как раз труп.

— Да это, может, в двух шагах отсюда происходило, а мы сидим.

— Ну наконец-то.

— Почему же он тогда не приказал себя сжечь?

— Более того, его похоронили в богатых одеждах, в присобранных за всю жизнь цацках, описание похорон я также читал.

— Ясно, вы не знаете где именно.

— Либо же у нас в руках мыслеречь какого-то близкого ко двору энтузиаста, честного-распречестного, ненавидевшего все досюльные приказы понаехавших екзархов и додумывавшего эти затянувшиеся святки самостоятельно.

— Да, такими были его сын и мать сына, может, из-за них он и боялся. Нет, здесь не то.

— Уже записали фобию в мистификацию?

— А куда мне её записать, себе на лоб?

— Своевременно ознакомить вас кое с чем из этой области.

— Сейчас, только пенсне протру.

Не выходя из ратуши, но следуя запутанными коридорами никак не меньше десяти минут, они наконец достигли комнаты для медитаций, как он назвал её, переделанной из ретирадного, переделанного из эркера. Он пнул третий снизу баллон и отскочил. Дрожь в тех начала нарастать, вдруг они разлетелись строго по определённым лучам, ограниченные пространством, стало видно, что все привязаны к служившему якорем в центре куску выделанной кожи с люверсами для тросов. Судя по всему, послание не должно было провисать, но из-за размеров комнаты немного провисало. С этой стороны оно не представляло интереса, З. поднёс к изнанке зеркала на телескопических палках, одно горизонтально, другое отбило от него в третье, которое он повернул к смотрящему. Для полноты картины требовалось обнести всю площадь отреза, то и дело обтекая сверху канаты. Теофраст попытался сосредоточиться.

За дверью было накурено, о щёки потёрлось несколько сеток с луком, они застыли на пороге, оглядывая залу. Хозяин плевал на стойку и тёр, отводя взгляд, по глиняной посуде медленно распространялись трещины, если в какую-то секунду в столешницу не вбивался нож, то под неё клеился Blibber-Blabber с тайной запиской, кулаки сжимали фуражки, как у протестующих в Париже, где синематограф и все тапёры мира, клавесин в углу и рад бы звучать, но не может без посредства хоть сколько-нибудь прихотливого касания клавиш, там же братья Люмьер и «Красная мельница», и дивные канканщицы с ними под руку, развеваются их волосы, аэростаты тянут транспаранты, где расписывается нечто ускользающее, хитродействующая пропаганда против луддитов, не призывающая к их истреблению либо к окружению себя рычагами и кнопками, хотя люди, вложившиеся в рекламу, склонны взывать к крайностям в затрагиваемых вопросах, возле антенны парижской башни у них место сбора, зависнуть — раз плюнуть, всемирные выставки два раза в год, ночёвка фургонов с разобранными павильонами приходится на Лихтенштейн, и там нельзя покинуть дома через парадные, в этом бы театре такие проблемы, отсюда партизаны через два на третий сбегают через окна, в Вене сконцентрированы лучшие умы человечества, Витгенштейн пасует на Фрейда, потом идёт встречать на вокзал Бога, прокатит его в коляске в огнях столицы, где-нибудь сядут перекусить и потом уедут с певичками, на следующий день созвонятся: нет, ты первый клади, нет, ты первый…

Смущаясь, они прошли на свободные козлы, сели, сделали заказ. Вскоре началась заварушка, Т. выхватил револьвер и направил на шайку каких-то странных матросов, кажется, речных. У них перед глазами сразу пронеслись все съеденные за жизнь сапоги на необитаемых островах, когда первым делом суша переименовывается и исследуется столь быстро, что это провоцирует упадок моральных сил. Чёрт знает какая широта, чтобы ожидать туземцев, да и зачем им сюда; вот, надо искать зачем, теперь надежда прячется в чём-то сугубо замаскированном, перелетает параллельно маршруту моряка. В водорослях йод, в каналах выпаривается соль, если где-то под песком люк в тайник контрабандистов, то это вообще сродни билету на трансатлантику. Скалы на юге загажены бакланами и взрыты колючками, зародившимися где-то глубоко внутри, солнце будет жечь всех одинаково, но он-то к этому не готов. Сидит в тени,