Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель

у нее уже горит во рту. Это называется «ядом невестки» и продается в аптеках?

Сестра смотрит на брата, который, бесконечно смущенный, уклоняется от ее взгляда. Он скрывается, будто случайно, за спиной Юдифи. Да, с этим браком все ясно. Негоден к военной службе! Однако, если бы Габриель могла, отправила бы его теперь на войну.

Эрвин громко, с мальчишеским озорством, насвистывает какую-то мелодию. Но Габриель не даст ввести себя в заблуждение. Это ей уже знакомо. Он всегда свистит, когда что-нибудь уладил. На этот раз он хочет доказать, что достаточно мужествен и может быть бесшабашным.

Юдифь приказывает:

– Эрвин! У тебя ключ от моего шкафчика. Принеси мне… Чего ты ждешь? Ты ведь знаешь, что мне нужно.

Эрвин выбегает. Ясно, что госпожа хочет показать, как услужлив ее послушный раб. Она вздыхает:

– С ним не всегда было так легко, дорогая Габриель! Мне и Эрвину пришлось преодолевать столько недоразумений и противоречий! Мы ведь из таких разных миров! Но теперь он понимает самое существенное.

Эрвин протягивает Юдифи золотой пистолетик. Это предмет дамского туалета особенной утонченности? Или оружие, которое достал где-то муж?

– Ты все еще не знаешь, что мне нужно.

Эрвин спешит обратно.

Невестка выносит приговор:

– У твоего брата чудесный звук. Но он немного ленив, и в нем совсем нет энергии. Злой рок всех австрийцев. Душа музыканта и – никакого стержня, сути, глубины.

Возвращается нагруженный Эрвин. Он несет целые кипы шелковых чулок, батист, кружева. Юдифь принимает от него вещь за вещью и ссыпает все возле себя на пол, так как ничего этого ей не нужно. Эрвин каждый раз нагибается. Наконец красавица получает то, что хочет. Несколько писем, нераспечатанных писем. Габриель по почерку узнаёт свои собственные письма, ее письма Эрвину, нераспечатанные!

Почему заело часовой механизм Господа Бога? Почему время движется так медленно, будто все ленивее крутит пан Радецки ручку своей шарманки? Зачем нужно так обстоятельно проживать жизнь? И теперь так же тщательно переносить эту тяжесть, переживать самое тягостное?

Эрвин прижимается щекой к скрипке, как делал это раньше. Он вслушивается в тембр инструмента, как всегда закрыв глаза и покраснев. Слышит ли он в гуле божественного дерева шутки и шепот детства? И та ли это скрипка, – скрипка тирольца Штайнера[64], которую она подарила ему к двадцатилетию после года строжайшей экономии?

Нет, эту скрипку – определенно Страдивари или Амати – одним росчерком пера в чековой книжке купила ему в подарок Юдифь. Но куда делся сладкий звук старой скрипки?

Не Габриель, а Юдифь сидит теперь за фортепиано и пальцами, в прикосновении которых нет никакого благозвучия, ударяет по клавишам. Правая рука Эрвина оказывается вдруг прозрачной стеклянной трубкой. Габриель видит, как в эту трубку вливается темно-синяя, как чернила, жидкость и наполняет ее, пока рука снова не становится рукой. Яд Юдифи! Смычок дрожит в отравленной руке, и исполнение начинается.

Не концерт Мендельсона звучит, не Чайковский, не Григ, не Шуберт, не одна из тех пьес и сонат, которые Эрвин и Габриель когда-то вместе учили, а язвительная и бешеная музыка, музыка Юдифи. Ведьма избрала мечтательного предателя (ах, она его просто купила), чтобы благодаря его таланту совершенствоваться в мести. В мести ей, Габриели, ее сестринскому прошлому, ее душе, ее родителям и предкам!

Наэлектризованные пальцы Эрвина стремительно несутся по струнам. Мстительные пассажи суетливо снуют у подставки, мелькают в пространстве, визжат, словно взывая о помощи.

Судорожно дергающийся скрипач не знает, что это плененная его плотью подлинная душа Эрвина зовет на помощь. Но как парализованная бессилием Габриель может ей помочь?

Юдифь же сидит вовсе не за роялем, а за пультом управления, за распределительным щитом динамо-машины. Она нажимает аккорды контактных связей, она, торжествуя, приводит в действие рычаг педали. Эрвин – эта машина. Кукла, что от сильного тока дергается во все стороны и рвется. Габриель в собственном теле чувствует разряды тока, который так неумолимо и бесцеремонно расправляется с ее братом.

Только имени Иисуса Христа и таинственному кресту, за который она сражается, обязана она тому, что среди этих развращенных людей, так же мстительно и язвительно гримасничающих, как сама музыка, опекает ее нежная невидимая воля.

Наконец-то она вообразила себя в полном одиночестве в широком бесцветном пространстве, кое не было ни закрытым помещением, ни природным ландшафтом. Однако сразу же ей суждено узнать, что она здесь не одна.

Повернувшись к ней спиной, стоят Эрвин и Юдифь. На Юдифи опять другое платье, воротник из горностая светится на ее плечах. Эрвин покорно склоняет ухо к устам госпожи.

И Бог, так замедливший время, вынуждает Габриель внимательно прислушиваться. В голосе Юдифи звучат и скука, и раздражение:

– Дорогой друг, будь осторожней. Советую тебе: не показывайся в обществе с этой провинциалкой! Она – незначительная личность и пугающе похожа на тебя в своей миловидной светловолосой обыденности. А как она одета! Такая сестра – самый невыгодный для тебя фон.

И Эрвин, ее брат, ее товарищ, ее Эрвин, не задумывается, не вскакивает, не краснеет, не заикается, а произносит с непостижимым спокойствием:

– Не бойся, Юдифь, я уж как-нибудь от нее отделаюсь.

Габриель идет медленно, едва дыша, в бесцветной пустоте. Она будто освободилась от ужасной боли. Эта боль и она сама идут теперь бок о бок. Она спокойно переносит свое горе. Можно ли ей теперь уснуть?

Ее взгляд покоится на благоухающем цикламене, который она несет в руке.

Теперь Габриель понимает, что спит.

Только во сне скользишь так легко по миру, так спокойно плывешь в лодке. Это озеро Ланса. А кто гребет? Пан Радецки! Калека перечисляет сотню местностей и сообщает, относятся ли там к нему чистосердечно или принимают с прохладцей, где ему дают деньги, а где могут только накормить.

Габриель благонравно внимает бормотанию калеки.

Но при первой возможности спрыгивает на гравиевую дорожку сада. Она немного удивляется своему прыжку, ведь ей больше приличествует неторопливая солидная походка. Она пытается сделать несколько спокойных и ровных шагов. Но снова пускается вприпрыжку. По этим прыжкам и по старой шине, которую она катит перед собой, она понимает: сейчас она – ребенок.

Она громко смеется. Что-то глупое и путаное приходит ей в голову – то, что она почувствовала и не может осознать. Только колено у нее ужасно болит. Во время пустякового и каверзного приключения она упала и разбила колено.

Кто-то прыгает и подскакивает сбоку от нее. Кто-то мнет и жмет ей руку. Эрвин вопреки запрету бабушки надел новую матроску, что очень беспокоит Габриель. Эрвин не хочет