Сержант милиции. Обрывистые берега - Иван Георгиевич Лазутин

войны в Москве проживало двадцать тысяч Ивановых Иванов Ивановичей.

Эти слова Калерии рассмешили старого профессора.

— Хотя я и не совсем верю в эту цифру, но она не далека от истины. А сейчас минутку подождите у телефона, я спрошу у Татьяны Нестеровны, она ведет дневник всех моих выступлений на заседаниях ученого совета.

Напрасно Калерия считала почти безнадежным делом так скоро узнать имя и отчество диссертанта Иванова. И каково же было ее удивление, когда минуты через три в трубке послышался дребезжащий старческий смешок.

— А вы правы, голубушка!.. Мой Иванов чуть–чуть не попал в число ваших двадцати тысяч Ивановых. Записывайте — Иванов Сергей Иванович.

— А вы не помните, Петр Нилович, как называется эта диссертация? — спросила Калерия.

— Как же не помню? В дневнике Татьяны Нестеровны все зафиксировано. Одну минутку. — Из трубки послышались приглушенные голоса профессора и его жены. А потом его голос: — Записывайте!.. На память не надейтесь. При выписке из хранилища диссертаций в заказе нужно точно писать названия. — Профессор почти по слогам продиктовал название диссертации: — «Эстетическая основа труда в условиях пребывания несовершеннолетних в исправительно–трудовых колониях». — Прокашлявшись, Петр Нилович сказал: — На защите был доктор философии Старченко. В своем выступлении он заверил ученый совет факультета, что Иванов достоин присуждения ему степени кандидата философских наук. — Передохнув, профессор продолжал: — Да, чуть не забыл. Неделю назад мне звонил профессор Верхоянский. Где–то осенью, в сентябре или октябре, в его институте должен защищаться его аспирант. Тема диссертации очень близка к вашей работе. Не мешало бы вам познакомиться и с этой диссертацией. Верхоянский очень хвалил своего аспиранта, говорил, что сатанински талантлив, просил меня быть оппонентом, но я до самого Нового года предельно загружен. Сейчас готовим новое издание учебника, а сроки дали наижесточайшие… Пришлось отказаться, хотя с Верхоянским у нас дружба сорокалетней давности.

— Как фамилия диссертанта? — спросила Калерия.

— Фамилию я его не запомнил, она с каким–то нетрадиционным завихрением и очень далека от Ивановых и Петровых. Что–то в ней звучит польское или прибалтийское. Да вы позвоните на кафедру Верхоянского, лаборант вам скажет.

— А название диссертации не помните?

— Название дословно не помню, но звучит оно примерно так: «Воспитание подростка в семье без отца». Что–то в этом роде. Вам эта работа очень близка.

Чтобы профессор вновь не вернулся к уговорам немедленно подавать заявление в аспирантуру, Калерия поблагодарила его, передала привет Татьяне Нестеровне и, заверив старика, что она позвонит сразу же, как только прочитает диссертацию Иванова, попрощалась.

И все–таки профессор не дал Калерии повесить трубку. Разговор он закончил тем, с чего начал:

— А о себе, голубушка, не забывайте! Вам сколько — поди, уже тридцать?

— Двадцать девять, Петр Нилович.

— Тогда не забывайте старую русскую пословицу: «Всякому овощу — свое время!» Желтые переспевшие огурцы к столу не подают, не идут они и в засол. Так что, голубушка, думайте, думайте и еще раз думайте. Вашему почитателю, Петру Ниловичу Угарову, через два года будет восемьдесят. Всего вам доброго. — И повесил трубку.

«Переспевшие желтые огурцы…» — вертелось в голове Калерии. В первые минуты ей было обидно и досадно от этих слов. Подойдя к зеркалу, она стала рассматривать свое лицо. Кремовые портьеры на окнах, прошитые яркими лучами августовского солнца, бросали на лицо ее отсвет желтизны. И ей стало смешно: «Да, ты и в самом деле как желтый вяземский огурец, которого хозяева огорода не разглядели в зарослях огуречных плетей и вовремя не сорвали. Хорошо, что Сергей не слышал этого «комплимента» профессора. А то бы он прилепил мне кличку «желтый огурец». Он тоже вдалбливает мне мысль, чтобы я подавалась в аспирантуру. Ну, Сергей–то — понятно. Он муж мой. он видит, как я часто психую со своей шантрапой и мотаю нервы. А профессор?.. Неужели он и в самом деле уверовал, что из меня может получиться ученый? — И тут в душе ее сверкнуло нечто вроде гордости: — А может, профессор прав? Может, и в самом деле сказать «адью» своему взводу «трудных» и года на три засесть в Ленинской библиотеке?» — Однако инерция еще не до конца выполненного долга перед теми, кто «мотает ей нервы», заставила мысль ее работать в другом направлении. Вспомнились стихи Симонова, обращенные к некогда популярной актрисе Валентине Серовой, которой он в молодости посвятил поэтический сборник: «Я сам пожизненно себя к тебе приговорил…» — «И не откладывать!.. Завтра же с утра — в Ленинку!.. Посмотрим, что это за Иванов, который так очаровал профессора Угарова и в котором профессор Старченко увидел философа…»

Глава тридцатая

Суббота с самого утра выдалась теплой, солнечной, было в ней что–то ослепительно яркое. Лето как бы в подарок людям посылало не только свою прощальную красу, но и заверения, что хотя оно уходит, но уходит не навсегда, что оно снова вернется в буйном майском цветении и будет совершать свой вечный круговорот в природе.

После завтрака Калерия проводила мужа в бассейн, куда у него на субботу был абонемент, и позвонила в Ленинскую библиотеку.

Справившись о порядке записи, Калерия нашла в столе фотографию для пропуска, взяла паспорт, удостоверение и поехала в библиотеку. Всю дорогу, особенно когда приходилось простаивать под красным глазом светофора, на ум ей приходили слова профессора Угарова о переспевших желтых огурцах. «О великий русский язык!.. Его рычагами можно человека поднять до небес и легко бросить в бездну», — подумала она.

Последний раз в Ленинской библиотеке Калерия была семь лет назад, когда писала диплом. Профессор Угаров в порядке исключения помог ей, студентке–дипломнице, записаться в третий научный зал, где работали аспиранты и ученые со степенями кандидатов наук. А рядом с третьим залом находился небольшой зал. где для каждого работающего был отдельный столик и кресло. На двери в зал висела табличка: «Для докторов наук, профессоров и генералов». Но однажды какой–то остряк, возмущенный тем, что в этом полупустующем зале иногда располагались за отдельными столиками молодые аспиранты, а то и студенты–дипломники, каким–то образом проникающие в этот просторный зал, после слова «генералов» написал черным фломастером: «и нахалов». У каждого, чей взгляд останавливался на этой табличке, на лице вспыхивала невольная улыбка. Кто–то говорил в курительной комнате, что табличка эта висела несколько дней. И как выяснилось потом — возымела свое действие. С тех пор в профессорско–генеральском зале долго не появлялись те, кого