Пусть смерть меня полюбит - Рут Ренделл

Как обычно, на него нахлынуло ощущение потери. Конечно, он не мог владеть этими деньгами, они не принадлежали ему, но он чувствовал себя ограбленным, когда выпускал их из рук. Он был словно любовник, которого покинула девушка, уйдя из его объятий в свою постель.

Позвонила Пэм. Она всегда звонила примерно в этот час, чтобы узнать, когда Алан будет дома – хотя он неизменно возвращался с работы в одно и то же время, – и попросить купить продуктов или забрать Джиллиан из школы. Джойс считала, что это мило – когда жена звонит мужу каждый день «после стольких лет вместе».

В банк вошло еще несколько человек. Алан вышел из кабинета и перевернул табличку над второй кассой, так что теперь она гласила «Мистер А. Дж. Грумбридж». Он принял чек у кого-то смутно знакомого – судя по подписи на чеке, клиента звали П. Ричардсон.

– Какими банкнотами вы желаете получить деньги?

– Пять зеленых и три портрета герцога Веллингтона[1], – ответил остряк П. Ричардсон.

Алан улыбнулся, поскольку этого от него ждали, хотя ему хотелось стукнуть клиента по голове машинкой для подсчета купюр. Теперь он припомнил, что в прошлый раз в ответ на этот вопрос П. Ричардсон попросил немецкие марки.

Хватит на сегодня торговцев. Они все сдали свою выручку и отправились по домам. Джойс заперла двери в половине четвертого, и они вдвоем подвели дневной баланс и вернули деньги из касс обратно в сейф, а также проделали все прочие мелкие рутинные операции, необходимые для поддержания чести и репутации едва ли не самого маленького отделения банка «Энглиан-Виктория» на всех Британских островах. Утром, приходя на работу, Джойс и Алан вешали верхнюю одежду в стенной шкаф в его кабинете. После того как оба надели пальто, Джойс подкрасила ресницы – единственный макияж, который она наносила.

– День становится длиннее, – заметила Джойс.

Алан парковал свою машину в некоем подобии внутреннего дворика на задворках банка. Дворик был огорожен характерными для Саффолка стенами из дикого камня. Это было красивое местечко – зимний жасмин уже сиял желтыми цветочками поверх стен. Банк тоже был красив – он размещался в аккуратном доме тюдоровских времен, выстроенном в форме буквы L. Машина Алана особо красивой не была – это был «Моррис 1100» 1969 года, с отломанным боковым зеркалом, и на замену этого зеркала у владельца вечно не хватало средств. Он жил в трех милях от банка в жилом массиве, возведенном десять лет назад, и дорога домой по сельским дорогам занимала всего несколько минут.

Поселок именовался Наделом Фиттона, в честь мученика, которого сожгли при королеве Марии Кровавой[2]в 1555 году на этом месте. Если бы преподобный Томас Фиттон принадлежал к католичеству, он был бы возведен в ранг святых, но, будучи упорным протестантом, он удостоился лишь того, что в его честь назвали полсотни краснокирпичных коробок. Дома на всех четырех улицах, составляющих жилой массив (Дорога Тюдоров, Лужайка Мученика, Тупик Фиттона и – у застройщика иссякло вдохновение – Вершина Холма), были крыты черепицей, большие оконные проемы не отличались художественным оформлением, а камины были сделаны скорее для красоты, чем для отопления. Все жители поселка покупали деревья и кустарники для своих участков в одном и том же, весьма консервативном, садоводческом центре в Стэнтвиче и обменивались привоями и саженцами, так что у всех росли кипарисы Лоусона, золотой ракитник и вишня мелкопильчатая, а большинство людей сажали большими купами пампасную траву[3]. Это придавало поселку до странного однородный вид, и поскольку участки не были ограждены, складывалось впечатление, что это не частные дома, а жилища прислуги в некоем весьма обширном поместье.

Алан купил свой дом в конце не особо холмистой, вопреки названию, улицы Вершина Холма. Кредит на эту покупку ему выдал банк, выплаты по займу были низкими и фиксированными. Если хорошенько подумать обо всем, что происходило в его жизни, то это одна из немногих вещей, за которые он, по идее, должен был быть признателен: он выплачивал по кредиту два с половиной процента, а не одиннадцать, как другие.

Машину приходилось оставлять на подъездной дорожке, поскольку гараж, встроенный в дом согласно архитекторскому плану и занимавший половину цокольного этажа, был переделан в комнату, где проживал отец Пэм. Когда Алан подъехал к дому, Пэм вышла, чтобы забрать покупки. Она была симпатичной женщиной тридцати семи лет, работала в жизни всего один год и с самого рождения жила в сельской местности. На ее губах лежал толстый слой помады, а на веках – такой же слой серебристо-синих теней. Каждые пару часов она уединялась, чтобы нанести свежую помаду, поскольку во времена ее юности бытовала мода на неизменно блестящие розовые губки. На полочке в кухне Пэм хранила ручное зеркальце, помаду, коробочку компакт-пудры и баночку теней для век. Волосы она завивала химической завивкой и носила юбки, доходящие точно до колен, обручальное кольцо надевала вместе с венчальным и обычно носила браслет с подвесками. Выглядела Пэм лет на сорок пять.

Она спросила Алана, хорошо ли он провел день, и он ответил, что хорошо, а она? Та сказала, что все в порядке, и заговорила об ужасно высоких ценах на все, доставая из пакетов кукурузные хлопья и банки консервированного супа. Пэм всегда говорила о высоких ценах примерно в течение четверти часа после возвращения Алана домой. Он вышел в сад, чтобы как можно дольше не встречаться с тестем, и стал смотреть на подснежники и маленькие красные тюльпаны, которые в сиреневом вечернем освещении были так невыразимо прекрасны, что у него даже заныло сердце. Он горевал по ним, но почему? Алан словно бы влюбился – хотя никогда не испытывал подобного. Беда в том, что он слишком увлекался поэзией и романтическими книгами, хотя нередко сожалел об этой привычке.

На улице становилось слишком холодно, и Алан вошел в гостиную, сел и стал читать газету. Ему не хотелось этого делать, но мужчине по вечерам положено читать газеты. Иногда он думал, что и детьми-то обзавелся тоже только потому, что мужчине по вечерам положено делать определенные вещи.

Вскоре в гостиную из своей комнаты явился его тесть. Его звали Уилфред Саммит. Алан и Пэм называли его Папой, с большой буквы П, а Кристофер и Джиллиан звали дедушкой. Алан ненавидел его больше всех на свете и надеялся, что вскоре тот умрет, но это было маловероятно: мистеру Саммиту было всего шестьдесят шесть лет, и он отличался крепким здоровьем.

– Доброго вам вечера, – сказал Папа, как будто в комнате находились еще пятнадцать человек, с которыми он был не настолько знаком, чтобы обратиться к кому-либо лично. Алан поздоровался, не поднимая взгляда, и Папа уселся, но почти сразу же подпер кулаком газету с обратной стороны, вынуждая Алана опустить ее.