Серафина - Рейчел Хартман

Любовь к музыке в конце концов выманила меня на свет из безопасности отцовского дома и толкнула в сторону города и королевского дворца. Это был страшный риск, но я не могла иначе. Я еще не знала, что несу перед собой одиночество на блюде и что музыка будет следовать за мной, освещая мой силуэт.

В центре храма стояла модель Небес, которая называлась Золотым домом. Его крыша раскрывалась, как цветок, являя взгляду углубление размером с человека, в котором, укутанное в белый саван и золото, лежало тело бедного принца Руфуса. Его ноги покоились на благословенном пороге дома, а голову обрамляло гнездо позолоченных звезд.

Точнее, должно было бы обрамлять, потому что убийца принца Руфуса обезглавил его. Стража прочесала весь лес и болота в поисках головы принца, но тщетно; хоронить пришлось без нее.

Я глядела на церемонию, стоя на ступенях клироса. С высокой кафедры на балконе слева от меня, над Золотым домом, королевской семьей и скорбящей знатью, собравшейся в центре храма, разносилась молитва епископа. За деревянными перилами в гигантском нефе теснились простолюдины, пришедшие оплакать принца. По окончании молитвы я должна была сыграть «Призыв святого Юстаса», который ведет души вверх по Небесной лестнице. От ужаса я слегка покачивалась, будто меня попросили играть на вершине открытого всем ветрам утеса.

Вообще-то, меня играть вовсе не просили. В программе меня не было; к тому же я обещала папе, что не стану выступать на людях. Раньше мне доводилось слышать «Призыв» раз или два, но никогда я не пыталась его повторить. И флейта-то была не моя.

Но выбранный мною солист сел на свой инструмент и погнул язычок, а запасной слишком усердно пил за упокой души принца, и теперь его тошнило в монастырском саду от горя. Второго запасного не было. Без «Призыва» похороны бы не состоялись, а за музыку отвечала я, так что нужно было выкручиваться.

Молитва потихоньку подходила к концу; епископ описал славный Небесный дом, обитель всех святых, где все мы когда-нибудь упокоимся в вечном блаженстве. Исключения он перечислять не стал — не было нужды. Мой взгляд невольно скользнул к послу от драконов и официальной делегации из посольства, которые сидели за знатью, но перед простолюдинами. Они были в саарантраи — человеческом обличье — но ясно выделялись среди всех даже на таком расстоянии из-за серебряных колокольчиков на плечах, пустых мест на скамьях вокруг и нежелания склонить головы во время молитвы.

У драконов нет души. Никто не ожидал от них набожности.

— Да пребудет так во веки веков! — закончил епископ. Тут я должна была начать играть, но в этот самый момент заметила в толпе за перегородкой отца. На его побледневшем лице застыл страх. В голове у меня зазвучали его слова — те, что он сказал мне, когда я переехала во дворец, всего две недели назад: «Ни при каких обстоятельствах не привлекай к себе внимания. Если тебе безразлична собственная безопасность, хотя бы подумай, что станется со мной!»

Епископ кашлянул, но у меня внутри все превратилось в лед, так что я едва могла дышать.

Взгляд в отчаянии забегал в поисках чего-нибудь, на чем можно было бы сосредоточиться.

Наконец он обратился к королевской семье, трем поколениям, которые все вместе живым воплощением горя сидели перед Золотым домом. Королева Лавонда распустила седые локоны по плечам. Ее водянистые голубые глаза были красны от слез, пролитых по сыну. Принцесса Дион сидела выпрямившись и грозно сверкала взглядом, будто замышляя месть убийцам младшего брата — или самому Руфусу за то, что не сумел дожить до сорокового дня рождения. Принцесса Глиссельда, дочь Дион, успокаивающе положила золотистую голову на плечо бабушке. Принц Люциан Киггс, двоюродный брат и жених Глиссельды, сидел чуть поодаль от остальных и смотрел в никуда. Он не был сыном принца Руфуса, но вид у него был такой потрясенный и раздавленный, словно он потерял собственного отца.

Им нужно было успокоение Небес. Я мало что учила о святых, но знала о скорби и о том, что музыка — надежное утешение. Этим я могла им помочь. Я подняла флейту к губам, а глаза — к высокому потолку и принялась играть.

Поначалу мелодия звучала слишком тихо и неуверенно, но ноты словно сами нашли меня и придали храбрости. Музыка полетела, будто голубь, паря под сводами огромного нефа; сам собор подарил ей богатства, и отдача была такова, словно само это великолепное сооружение было моим инструментом.

Есть мелодии, которые говорят красноречивей слов, являют собой логичное и неизбежное выражение единого чистого чувства. «Призыв» — как раз из таких. Словно его создатель стремился дистиллировать чистую эссенцию скорби, показать: «вот оно каково — потерять близкого».

Я повторила «Призыв» дважды, все не желая расставаться с мелодией, со страхом ожидая конца, словно еще одной ощутимой потери. Отпустив последнюю ноту, я напрягла слух, чтобы поймать затихающее эхо, и внутри меня что-то рухнуло в изнеможении. Аплодисментов не последовало, учитывая природу церемонии, но сама тишина была оглушительной. Я окинула взглядом множество лиц — присутствующую знать, других почетных гостей и наконец сокрушительную толпу черни за перегородкой. Никто не двигался — только драконы тревожно ерзали на сиденьях и Орма, прижавшись к перилам, нелепо махал шляпой.

Мне не хватило сил даже смутиться. Склонив голову, я скрылась с глаз собравшихся.

Я была новой помощницей придворного композитора — обошла в соревновании за эту должность двадцать семь других претендентов, от странствующих трубадуров до признанных мастеров. Это стало неожиданностью — как протеже Ормы, я не вызывала ни у кого в консерватории никакого интереса. Орма был скромным преподавателем теории музыки, а не настоящим музыкантом. Он хорошо играл на клавесине — впрочем, инструмент играл сам, если нажимать нужные клавиши. Ему не хватало страсти и музыкальности. Никто не ожидал, что его ученица будет что-то из себя представлять.

Такая таинственность была намеренной. Папа запретил мне знакомиться с другими учениками и с преподавателями, и, несмотря на свое одиночество, я понимала его позицию. Конкретно ходить на прослушивания он мне не запрещал, но я прекрасно знала, что ему бы это не понравилось. Это уже стало традицией: он ставил узкие рамки, а я повиновалась до тех пор, пока не осознавала, что больше не могу. И всегда именно музыка толкала меня на то, что он считал опасным. Все же я не предусмотрела, какой глубокой и бескрайней будет его ярость, когда он узнает, что я собираюсь покинуть дом. Я понимала, что этот гнев на самом деле вызван страхом за меня, но выносить его не становилось от этого легче.

Теперь я работала на Виридиуса, придворного композитора, который был слаб здоровьем и отчаянно нуждался в помощнике. Сороковая годовщина мирного соглашения между Гореддом и драконьим племенем быстро приближалась, и сам ардмагар Комонот, главнокомандующий драконов, собирался пожаловать на празднования всего через десять дней. Концерты, балы и другие музыкальные развлечения были под ответственностью Виридиуса. Мне полагалось помочь прослушивать исполнителей и составлять программы, а еще учить принцессу Глиссельду играть на клавесине — Виридиус находил эту повинность утомительной.