Серафина - Рейчел Хартман

Карал принес с собою фляжку горячего чая, которым неохотно делился с Маурицио.

— До самого вечера будет тянуться, — проворчал Карал и шмыгнул носом, втянув обратно повисшую на носу каплю. — И если уж нас заставляют праздновать День соглашения Комонота, то и сам ард-фигляр Комонот мог бы показаться. Но он брезгует появляться на юге, да и принимать человеческую форму тоже.

— Я слышал, он боится вас, сэр, — сказал Маурицио вкрадчиво. — По-моему, это с его стороны разумно.

У меня не выходит вспомнить, в какой момент началась свалка. Старый рыцарь — я подумала, что обращение «сэр» все же было произнесено неспроста — начал выкрикивать ругательства:

— Черви! Хвастуны! Чудовища!

Некоторые из горожан согласно подхватили. Кто-то начал кидаться снежками.

Один из драконов в центре шествия испуганно встрепенулся. Быть может, толпа слишком прижала или в него попали снежком. Он поднял голову и распрямился во весь рост, став едва ли не выше, чем трехэтажная гостиница на дальнем краю площади. Стоявшие ближе всего к нему люди в панике побежали.

Но бежать было некуда. Их окружали сотни полузамерзших на месте соотечественников. Начались столкновения. За ними последовали крики. От криков еще несколько драконов тревожно подняли головы.

Главный дракон издал крик — звериный вопль, от которого кровь стыла в жилах. К моему крайнему изумлению, я поняла его:

— Пригнуть головы!

Один из драконов расправил крылья. Толпа волновалась и бурлила, словно штормовое море.

Их предводитель заскрежетал снова:

— Фикри, сложить крылья! Если ты взлетишь, то нарушишь пункт седьмой статьи пятой, и твой хвост окажется под трибуналом быстрее, чем…

Толпа же услышала в увещеваниях дракона лишь звериный крик, и сердца людей пронзил ужас. Они табуном бросились в переулки.

И этот грохочущий табун потащил меня за собой. В челюсть врезался локоть. Потом меня пнули в колено, и я упала. Кто-то наступил мне на бедро; еще кто-то споткнулся о мою голову. Перед глазами заплясали звезды, и крики затихли.

А потом вокруг внезапно снова стало свободно.

Горячее дыхание на шее. Я открыла глаза.

Надо мной стоял дракон, и его ноги ограждали меня, словно колонны храма. Я едва не потеряла сознание снова, но его сернистое дыхание рывком вернуло окружающему миру четкость. Он подтолкнул меня носом и указал в переулок.

— Я проведу тебя туда, — крикнул он таким же кошмарным голосом, что и другой дракон.

Я поднялась, упираясь трясущейся ладонью ему в ногу; она была грубой и крепкой, словно дерево, и неожиданно теплой. Снег под ним таял, превращаясь в кашу.

— Спасибо, саар, — сказала я.

— Ты поняла, что я сказал, или реагируешь на мои предположительные намерения?

Я замерла на месте. Я ведь и вправду поняла, вот только как? Я никогда не учила мутию; мало кто из людей ею занимался. Мне показалось, что безопасней не отвечать, поэтому я молча двинулась к переулку. Он шел за мной; люди спешно убирались с нашего пути.

Переулок оканчивался тупиком и был заставлен бочками, поэтому обезумевшая толпа туда не рвалась, но он все же загородил собой вход. На площади в четком построении появилась королевская стража, при полном параде, с перьями и волынками. Большая часть драконов образовала кольцо вокруг кареты принцессы Дион, прикрывая ее от обезумевших горожан; теперь стража их сменила. Остатки толпы разразились приветственными криками, и если и не порядок, то хотя бы спокойствие удалось восстановить.

Я присела в благодарном реверансе, ожидая, что дракон уйдет. Но он опустил ко мне голову.

— Серафина, — проскрежетал зверь.

Я уставилась на него, изумленная тем, что он знает мое имя. Он уставился на меня в ответ. Его ноздри сочились дымом, взгляд темных глаз был чужим и холодным.

И все же нет, не чужим. В них было что-то знакомое, что-то, что я никак не могла определить. Перед глазами у меня все колыхалось, будто я глядела на него сквозь толщу воды.

— Ничего? — рыкнул он. — Она была так уверена, что сумеет оставить тебе хотя бы одно воспоминание.

Мир потемнел по краям; крики превратились в шипение. Я пошатнулась и ничком упала в снег.

Лежу в постели, беременная и огромная. Простыни липкие, меня лихорадит и трясет от тошноты. Орма стоит в другом конце комнаты в пятне солнечного света, глядя из окна в пустоту. Он не слушает. Ерзаю от нетерпения; времени у меня осталось немного.

— Я хочу, чтобы ребенок тебя знал.

— Меня не интересует твое потомство, — говорит он, опустив взгляд на свои ногти. — И я не собираюсь поддерживать связь с этим ничтожеством, твоим мужем, после твоей смерти.

Плачу, не в силах остановиться, но мне стыдно, что он заметит, как расшатался мой самоконтроль. Он сглатывает, скривившись, словно чувствует на языке желчь. Я кажусь ему сейчас чудовищем, знаю, но я люблю его. Возможно, это наш последний шанс поговорить.

— Я оставлю ребенку несколько воспоминаний.

Орма наконец смотрит на меня, в его темных глазах — отрешенность.

— Ты сможешь?

Не знаю наверняка, и у меня нет сил это обсуждать. Корчусь под простынями, пытаясь облегчить режущую боль в нижней части живота.

— Я собираюсь оставить ребенку жемчужину разума.

Орма почесывает тощую шею.

— Полагаю, жемчужина будет содержать воспоминания обо мне. Поэтому ты мне об этом говоришь. Что будет ее раскрывать?

— Твое истинное обличье, — говорю я, слегка задыхаясь, потому что боль усиливается.

Он издает звук, похожий на лошадиное фырканье.

— При каких же это обстоятельствах у ребенка будет возможность увидеть меня в естественной форме?

— Сам решишь, когда будешь готов признать себя дядей. — Резко глотаю ртом воздух, потому что живот сводит жестокой судорогой. Времени едва хватит на то, чтобы создать жемчужину. Я даже не уверена, что мне достанет силы, чтобы сосредоточиться как следует. Говорю Орме так спокойно, как только получается: — Приведи Клода. Скорей. Пожалуйста.

Прости меня, дитя, за всю эту боль. Нет времени ее стирать.

От боли, молнией разрезавшей голову, мои глаза распахнулись. Маурицио держал меня на руках, словно младенца. В нескольких шагах от нас старик Карал выплясывал на снегу диковинный танец. Рыцарь раздобыл где-то копье и, размахивая им, отгонял дракона. Чудовище отступило на площадь, к своей стае.

Нет, не «чудовище». Это был Орма, мой…

Даже мысленно я не могла этого произнести.