Душекрад - Александр Зимовец

принужден продать за долги последнее имение, лишиться таким образом остатков магической силы и жить скромненько в Москве на доходы от двух каменных домов, выдавая сыну-студенту скромное жалование, состоявшее не столько из денег, сколько из упреков в неблагодарности и мотовстве.

Как мы можем заметить, упреки эти были не вполне несправедливы, так как нынче мы видим Германа Сергеевича не только одетым по моде, но и надушенным дорогим одеколоном, но и при небольшом саквояжике, в котором скрывается бутылка приличного белого вина и фунт сладостей из магазина Люке, что на Тверской.

Все это было приобретено молодым человеком буквально на последние деньги, а кое-что и на заемные, которыми он разжился у друга своего Игнатия Карасева, в недавнем прошлом бурсака, а ныне — духовного целителя третьего ранга. А должность это денежная, так что не грех было у Карасева и позаимствоваться, не даром же Брагинский за него самого не раз в трактирах расплачивался, когда Карасев еще учился в своей бурсе и был гол, как сокол.

Впрочем, и повод для подобного шика был. Месяц назад, заехав проведать отца, познакомился Герман у него с тверским чиновником, коллежским асессором Румяновым, толстым господином со старомодными бакенбардами и вечным насморком, от которого тот не переставая сморкался, издавая какой-то слоновий рык. С Румяновым они позже зашли в трактир, выпили, обсудили гномский вопрос, во многом сошлись, и изрядно подвыпивший чиновник предложил Брагинскому заезжать к нему как-нибудь запросто. Неделю спустя Герман к нему в самом деле заехал и познакомился с супругой чиновника, статной блондинкой, дамой еще молодой, но уже весомых достоинств, которые с трудом удерживал лиф ее сиреневого платья.

По тому, как эта дама на него поглядела при первой встрече, Герман понял, что ей должно быть очень скучно в этом доме на окраине провинциального города, с мужем-барсуком и единственной дочкой, которую она незадолго до того отправила в пансион. Ничего такого между ними сказано не было: поговорил Герман с ней о литературе, очень ее заинтересовал рассказом о модных ныне поэтах-экстатистах, пообещал привезти как-нибудь что-то из них почитать, да и засобирался домой. И только уже у выхода, провожая его, Аглая Мартыновна — так звали Румянову — взяла его за руку и прошептала, слегка смутившись: «Заезжайте к нам как-нибудь еще. Да вот хоть бы в мае, числа тринадцатого? Я вас очень буду ждать».

Признаться, Герман, может быть, и манкировал бы этим приглашением, если бы коллежский асессор не упомянул в разговоре с ним, что как раз двенадцатого числа убывает на ревизию в Кашин, где местная управа совсем уже потеряла всякий страх и стыд, и надо бы ее вывести на чистую воду, на что у него уйдет никак не менее недели.

С учетом этого, приглашение Аглаи Мартыновны приобретало несколько иной оборот, довольно волнующий. В этом-то и причина того, что Герман в отличном расположении духа ехал нынче в нанятой на вокзале извозчичьей пролетке, напевая себе под нос романс «Не возбуждай несбыточных мечтаний» и барабаня пальцами по саквояжику. Жизнь его в последнее время бы скучной, как урок грамматики, и он радовался тому, что в ней наметилось хоть какое-то приключение. Если бы только мог он знать в ту пору истинный масштаб приключений, навстречу которым он едет!

Впрочем, нельзя сказать, чтобы он не осознавал некоторой неуместности своего гусарства. Его Внутренний Дворецкий, глядя на это, осуждающе качал головой и пощипывал бакенбарды.

Про Дворецкого надо, пожалуй, разъяснить. Настоящего дворецкого у молодого человека никогда не было — не на что содержать. Однако он всегда любил представлять себя этаким великосветским шалопаем, у которого есть умный, но брюзгливый старый слуга, который хоть и не любит проказ своего барина, но всегда за него горой, в нужное время и остановит, и совет дельный подаст, а то и просто поворчит, и от этого на душе уже легче.

Так-то в его воображении и родился Внутренний Дворецкий: этакий в возрасте уж с пятьдесят, в старомодной ливрее и с пышными бакенбардами. Он обычно и являлся пред внутренним взором Германа, когда происходило нечто из ряда вон и нужен был совет, а посоветоваться было не с кем. Нынче особенного совета не требовалось, однако Внутренний Дворецкий иной раз являлся и без зова, когда чувствовал, что барин расшалился. Впрочем, Герман от него отмахнулся. Поди прочь, не до тебя сейчас.

Аглая Мартыновна встретила гостя в дверях, зарделась, приняв букет, пригласила войти и проводила в простенько обставленную гостиную со слегка ободранными стульями и гравюрой, изображающей амура. Наш герой рассыпался в комплиментах, похвалив и ее глаза, и вкус, с которым она выбрала свое зеленое платье — довольно открытое, надо сказать — и даже нацелился, было, сказать уже что-нибудь насчет форм, достойных Венеры…

Смутил его только звук нескольких голосов, причем мужских, доносившихся из-за стенки. Не напутал ли он что-нибудь? А ну как коллежский асессор на самом деле дома? В таком случае явление с букетом не объяснишь, и выйдет скандал.

— Что такое? — спросила разнежившаяся от комплиментов Аглая, заметив, что гость что-то занервничал.

— А у вас там сегодня сослуживцы его высокоблагородия съехались? — спросил он как можно беззаботнее, кивнув в сторону стены, откуда слышались голоса.

— А, нет, что вы! — хозяйка махнула рукой. — Это жилец, Константин Кузьмич. Мы ему две комнатки сдаем за стенкой. Такой тихий господин, даже не знаю, чем он занимается. Все что-то пишет, чертит, иной раз и к обеду не выходит. Я не думала, что к нему именно сегодня такое собрание явится, кажется, доселе ни разу у него в гостях никто не бывал. А тут вдруг пришли какие-то, человек пять. Один — как мастеровой одет, другой — во фраке, третий — в рясе поповской, прочих я даже и не видала, как зашли. Странное общество, правда?

Чувствовалось, что она тоже раздосадована несвоевременным хлебосольством Константина Кузьмича.

«Не насплетничал бы жилец,» — пронеслось в голове у студента, но он быстро на этот счет успокоился. Не все ли равно жильцу, право слово? На вопрос же хозяйки с достоинством кивнул.

— Я даже перепугалась немного, не замышляют ли они что плохое? Нет ли тут какой-нибудь конспирации? Вы ведь читали, что в газетах пишут? Но ведь вы меня защитите, верно? — она кокетливо улыбнулась и поправила прическу, продемонстрировав белое запястье.

Герман тут же заверил ее, что под его защитой ей не о чем беспокоиться.

— Ну, тогда почитайте мне что-нибудь из ваших экстатистов, вы обещали! — произнесла Аглая, откинувшись в кресле.

Герман охотно достал прихваченный томик стихов, достав заодно и вино, и прибавив наставительно, что такие стихи надлежит читать исключительно под белое вино, иначе они утрачивают половину своей экстатической силы. Аглая при этих словах достала из шкафа бокалы, которые он наполнил и принялся читать какое-то совершенно бесстыдное стихотворение про «невольный вздох безумной страсти», «последний стон на ложе томном» и что-то еще в таком же духе. Аглае явно нравилось.

Читал он по рукописной тетради — издавать этакое непотребство цензура, конечно же, не позволяла. Впрочем, достать список было несложно — такие тетради ходили по Москве и Петербургу запросто, и некоторые из экстатистов составили себе имя, ни разу не издав в журналах ни единой строчки.

Между тем, за окном совсем стемнело, Аглая сидела в кресле, прикрыв глаза и приоткрыв губы, вино было почти все уж выпито, и Герман решил, что, кажется, артподготовка проведена по всем правилам военного искусства, подкопы подведены, бреши в стене пробиты, и пора уже, собственно, приступать к решительному штурму, тем более, что противник, кажется, не настроен оказать решительного сопротивления. Уже даже и Внутренний Дворецкий, глядя на поле сражения, восхищенно покряхтывал и подталкивал барина локтем, дескать, давай, барин, не робей! Покажи ей, каковы Брагинские в деле-то!

— Кстати, вы ведь тоже мне кое-что обещали, — произнес Герман, словно только что вспомнив. — Говорили, что у вас в спальне какой-то фантастический ковер гномьей работы из шерсти пещерного яка, и обещали показать!

Про ковер Аглая в самом деле при первой их встрече упоминала, но чтобы приглашать малознакомого мужчину в супружескую спальню — такого, конечно, не было.

— Да, кажется, в самом деле, я совсем забыла, что же вы раньше не напомнили! — проворковала Аглая, поднимаясь из кресла. — Пойдемте, я покажу, он удивительно мягкий, и если провести по нему ладонью в темноте, то появляются голубые искры. Очень красиво!

Они стали подниматься по темной лестнице. Там уже Герман не стал сдерживаться, наклонился и поцеловал ее в шею, пахнущую сладкими цветочными духами.

— Ну, что вы, ну, подождите… — проворковала Аглая, почти