Душекрад - Александр Зимовец

в синих мундирах. Герман почувствовал досаду: он не думал, что поп при всей своей грузности, бежать будет так медленно. Бросить его? Но тот ведь помог ему, нехорошо.

И только тут он заметил, что поп неспроста так ковыляет: на его рясе расплылось слабо заметное на черном фоне кровавое пятно. Э, да дело еще хуже!

— Беги! — рыкнул поп, привалившись к дереву. — Беги, парень, я… не успею. Щас я им тут покажу битву при Маныче, ох, покажу. А ты…

Герман уже собирался рвануть в лес, но поп схватил его за полу сюртука.

— Погоди-ка, — произнес он, прошипев от боли и чертыхнувшись. — Ты же… ты кто вообще⁈ А, ладно, выбирать все равно не из кого. Возьми-ка вот это.

Он протянул Герману свой второй револьвер. Герман хотел решительно отказаться, приготовился заявить, что он в жандармов стрелять ни за что не будет, а бежать без этой дуры будет только легче, но тут он заметил, что это и не револьвер вовсе, а нечто лишь отдаленно на него похожее. Рукоятка, короткий раструб, похожий на дуло, а вместо барабана — циферблат, но не часовой, а больше похожий на паровозный манометр. Стрелка этого «манометра» показывала на ноль. Похоже, давления в котле не было.

— Бери, и давай, ноги в руки и бегом отсюда! — рявкнул поп, тыкая Герману в ладонь нагретой в руке рукояткой. — Бери! Потом отдашь нашим, если ты не гнида!

Он буквально всунул странный прибор в руку Германа и хлопнул его по спине, намекая, что пора удирать. Дважды Германа просить было незачем. Убегая, он слышал хлопнувшие за его спиной несколько выстрелов и, кажется, собачий лай, что только придало ему скорости.

Глава вторая, в которой нежданное письмо приводит в казенный дом

В свою скромную квартирку в доме купца Никитина, что на Киевском тракте, Герман явился, когда давно уже рассвело. Как продирался через густой подлесок к станции, оглядываясь каждую секунду и едва не выколов глаз веткой, как трясся в вагоне третьего класса, весь исцарапанный в разорванном сюртуке — все это было лучше не вспоминать. Хоть до дома дошел, оставшись живым и на свободе.

Пройти к себе, в третий этаж, он решил тихонько, чтобы никто не заметил, особенно прислуга. То есть, собственной прислуги у него не было, не на что было позволить, а была хозяйская — любопытная пожилая кухарка Матрена. Ей-то Герман и не хотел попадаться на глаза, чтобы не растрепала на всю округу, что жилец где-то всю ночь шлялся, однако едва он открыл дверь, как оказалось, что Матрена тут как тут с ведром помоев, толстая, краснощекая, в вечно заляпанном переднике. Точно специально его дожидалась.

— Батюшки святы! — всплеснула она руками. — Явился, греховодник, посмотрите вы на него! Ты что натворил-то, признавайся!

Герман вздрогнул. Откуда этой старой кошелке знать, что он что-то натворил? Да он ведь и не натворил ничего, в сущности! Весь этот ужас нужно только забыть, как страшный сон, вот и все! Вот и от странного пистолета избавиться бы. Сколько раз за ночь подбивало что-то Германа бросить оттягивающую карман штуковину в кусты или выкинуть из окна поезда! Но — не выкинул. Подумал: а ну как «наши», которым полагается отдать странный прибор, если он «не гнида», и впрямь за ним явятся да потребуют отчета. Хотя откуда они возьмутся? Поп ведь наверняка погиб. А если не погиб, а арестован, то…

— Полиция по твою душу приходила, вот что! — продолжила Матрена, и от этой новости Герман почувствовал, как ноги сами собой начинают подгибаться.

— Какая полиция? — переспросил он.

— Известно, какая бывает полиция! — Матрена, кажется, наслаждалась произведенным эффектом. — Пришел нынче утром такой подтянутый, в мундире синем, не просто городовой, а важный какой-то! Спросил, здесь ли студент Брагинский квартирует? А я что? Я разве супротив полиции что могу! Сказала, как на духу — так и так, здесь, в седьмом нумере. Ну, он потребовал нумер открыть, что-то посмотрел, положил на стол какую-то бумажку, да и ушел. Не иначе, в часть тебя требуют! Допрыгался!

Герман выслушал всю эту историю, стараясь не выдать, насколько сильно она пошатнула в нем присутствие духа. Но кончики пальцев, кажется, слегка подрагивали.

Но как??? Каким образом его ночные похождения могли оказаться не просто известны в московской жандармерии, но еще чтобы за ночь они установили не только имя ночного беглеца, но и его домашний адрес. Даже если они арестовали и допросили того попа, то что мог поп о нем рассказать? Герман ведь ему даже имени своего не сказал, там было не до официальных представлений. Все, что могли бы выудить жандармы из бородатого нигилиста, это описание внешности Германа, но это сведения не особенно полезные. Вот если бы он был магом и что-нибудь там, в саду, наколдовал, тогда они, возможно, могли бы получить его магический профиль, сверить его с картотекой… впрочем, и это дело небыстрое, да и ничего он там не колдовал, колдовалка у него не отросла.

Однако, вот же, как бы там ни было, а они пришли по его душу, и с этим надо что-то делать. Но что? Бежать, немедленно бежать, вот что! Вот прямо сейчас, не заходя даже в квартиру! Вдруг там в квартире уже ждут…

Герману вдруг вспомнилось мертвое лицо Аглаи с черными провалами глаз, и по телу прошла дрожь. С людьми, которые способны такое сделать со случайно подвернувшимся под руку человеком, ему не хотелось встречаться снова. И тем более не хотелось сидеть перед ними на прикрученном в полу табурете в качестве подозреваемого.

Нет, бежать! Перехватить денег у Карасева, еще у кого-то из приятелей, выпросить что-то у папаши, сесть на корабль, махнуть в Североамериканские Штаты, устроиться там конторским служителем на железную дорогу… И уж конечно, выбросить поскорее эту железную штуку, которая все еще валяется в кармане! Господи, он уже полдня таскает при себе улику, которая, быть может, отправит его пожизненную каторгу где-нибудь в шахтах Бараказара!

— Ты, барин, не ерунди! — сказал вдруг неожиданно Внутренний Дворецкий. — Ежели полиция кого заподозрит, что он на сборище безбожников был, где жандарма застрелили, то где ж это видано, чтоб она этакого опасного смутьяна простой повесткой в часть вызывала? Да тут, поди, целая рота уже бы тебя дожидалась! Ты бы, батюшка, уже лицом в пол давно бы лежал, если бы кто про тебя такое даже помыслил!

Герман не мог не признать, что старый черт, пожалуй, прав. Но тогда что же получается? Выходит, из полиции приходили к нему по какой-то другой причине. Но по какой? Никаких других грехов, достойных внимания полиции, а тем более — жандармов, он за собой не знал. Разве что в тот раз, когда они с товарищами по курсу подрались в кабаке с телеграфистами, а одного выкинули в окно. Так он, вроде, не пострадал, даже пил потом мировую, которую Герман ему поставил.

Одним словом, он собрал волю в кулак и направился вверх по лестнице.

— Ступай, ступай, каторжный! — донесся ему вслед ехидный голос Матрены. — Пущай тебе там, в полиции, острастку дадут! Будешь знать, как в честном доме содержать проститутошную, прости, Господи!

— Да я тебя, вроде бы, и не содержу, тебя хозяин содержит! — бросил ей через плечо Герман.

— Ах ты! Ну, попадешься ты мне! — крикнула Матрена но, впрочем, без особой злобы, и выплеснула помои на улицу.

Обвинения Матрены были совершенно неосновательны. Никакую проститутошную Герман, конечно же, не содержал, иначе бы у него денег было не в пример больше. Только всего и было, что однажды он пригласил к себе в нумер студентку Высших Женских Курсов Веру Сосновскую, девушку из очень хорошей семьи, серьезную, умную, многообещающую, и, как гласила университетская молва, уже несколько раз свои обещания выполнявшую.

С ней у Германа зашел обстоятельный разговор о роли женщины в современном обществе, и о том, что уважающая себя женщина не может довольствоваться навязанным ей положением внизу общественной иерархии. В какой-то момент дискуссия их из теоретической плоскости перешла в практическую, в результате чего Вера Сосновская получила возможность опробовать положение как внизу иерархии, так и наверху, и самостоятельно определить какое из них больше подходит современной женщине.

Впрочем, как и положено девушке передовых взглядов, более всего ей пришлось по вкусу именно положение вверху, в результате