Одиссея батьки Махно - Сергей Мосияш

Сегодня, к сожалению, часто срабатывает стереотип, говоря о беспорядках в тех или иных районах, о террористических актах, опять ссылаются на анархию и махновщину. Но так могут утверждать лишь люди, имеющие весьма отдалённое представление об анархизме вообще и махновщине, точнее, о крестьянском повстанческом движении на Украине, в частности.

Прозаик С.П. Мосияш известен читателям по ряду исторических романов о российских государственных деятелях. В романе «Одиссея батьки Махно» изложены события российско-украинской истории и Гражданской войны. В этом романе С. Мосияш не изменил своим принципам — писать исторические романы на большом фактическом материале. Отсюда и роман получился динамичным, с большим количеством исторических фактов, от которых веет духом свободы, равенства и братства. Читая роман, проникаешься светлыми чувствами и к его героям, и к их мыслям. Более того, мне как «соучастнику» тех событий по рассказам моих бабушек и дедушек (с одним из них юный Н. Махно начинал работать в литейном цехе завода Кригера), родителей и родственников становится радостно за Н. Махно и его единомышленников. За его беспредельную преданность своему народу, идеям анархизма, учителям — В. Антони, А. Семенюте, П. Кропоткину.

Профессор Н.Ф. Семенюта.

Нестор Махно, оболганный и облитый такой грязью (к чему помимо большевиков приложили руки и известные советские писатели, особенно окарикатуривавшие его), что соскрести её и показать истинное лицо этого революционера-анархиста, ни разу не покривившего душой перед народом, я счёл своим святым долгом.

В Гражданской войне все были жестоки, и Махно не исключение, но...

У махновцев строго исполнялся приказ: «Всех продотрядчиков расстреливать на месте». И вдруг сам Нестор, заметив среди них 15-летнего мальчишку, подозвал его, расспросил и отпустил: «Иди. Подрастёшь, поумнеешь, поймёшь». Мальчика звали Мишей Шолоховым. Что это? Или батько почувствовал в нём родственную душу (Нестор писал стихи и среди штабных имел шутливое прозвище «Пушкин»)? Или вдруг пожалел подростка?

Нет, как хотите, а я полюбил Нестора Ивановича — этого правдивого, непоколебимого борца за трудовой народ. Никого так не любили украинские крестьяне, как его, не случайно дали ему самое высокое звание Батько, которое он ценил выше всех наград и почестей. Орден Боевого Красного Знамени так ни разу и не надел: «Я не за это воюю», звание генерала, которое сулили ему белые, отверг с презрением и брезгливостью.

В хронике «Одиссея батьки Махно» я постарался показать, каким он был в действительности, очистив его от грязи и вымыслов партийных карикатуристов.

«Передайте от меня товарищу Махно, чтобы он берёг себя, потому что таких людей, как он, в России немного», — писал Кропоткин, и автор с ним абсолютно согласен.

Считаю, приспело время сказать о Несторе Махно пусть запоздалую, но правду.

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ ЗЕМЛЯ И ВОЛЯ

В бане было сумрачно. Крохотный огонёк лампадки, стоявшей на подоконнике, едва-едва освещал невысокий полок и каменку, не доставая прокопчённых углов и стен.

Нестор сразу же опустился на лавку. Григорий взялся замачивать в шайке с кипятком веник.

— Ты будешь париться? — спросил брата.

— Нет.

— Почему?

— Нельзя мне, Гриша.

— Вот те раз. Ты, помнится, до каторги любил парок.

— До каторги любил, а теперь вот... погреюсь, помоюсь и годи.

Но старший брат оказался допытлив:

— С чего так-то, братишка? Тюремную грязь бы согнал.

— Нельзя мне, Гриша, — с неохотой отвечал Нестор. — У меня ведь одного лёгкого нет.

— Как так нет?

— А так. В казематах-то сыро, холодно, — заболел туберкулёзом. Одно лёгкое, считай, сгнило. Доктора решили убрать его, чтоб, значит, второе сохранить. Вот так.

Григорий был ошарашен этой новостью, вздохнул сочувственно:

— Как же ты теперь, братишка?

— Но-но, не раскисай, — усмехнулся Нестор. — Да не вздумай маме сказать. Да и вообще никому знать не надо.

— Нет. Что ты, что ты. Я же понимаю, она и так испереживалась. Емельян вон с фронта без глаза явился, инвалид. Так она к Кригеру пошла, умолила принять его сторожем хоть. Всё ж кусок хлеба.

— Принял?

— Принял. Пожалел фронтовика. Сказал: «По отцу Ивану знаю, мол, все Махны добросовестные работники». Отец-то у него лучшим конюхом слыл.

— Ну Борис Михайлович хоть и буржуй, а человек, — согласился Нестор. — Меня тогда, сопляка, в модельный цех определил, не в чернорабочие.

— Какой из тебя чернорабочий был бы. Впрочем, и сейчас ты не краше: кожа да кости. Давай хоть спину потру, соскребу с тебя грязь тюремную.

Натирая мочалкой спину Нестору, Григорий говорил успокаивающе:

— Ничего, мы тебя откормим. Откормим, оженим; ты у нас ещё ого-го.

— Уж и оженим?

— А как же? Настя всякий раз за тебя спрашивала. Маме помогала посылки для тебя собирать. Всё норовила конфет побольше сунуть.

— Да-а, мама, — вздохнул Нестор. — Я над её письмами, поверишь, Гриша, плакал всякий раз. Белугой ревел. Каторга-то мне пожизненная была, думал не увижу вас. А тут революция, слава богу. И всё — я на воле.

— Ты, наверно, не знаешь, Нестор, когда тебя к смерти присудили, мама слезницу аж царице написала.

— Ну да? С ума сойти.

— Может, по её слезнице тебе и заменили смертный приговор на каторгу.

— Может быть. Хотя вряд ли письмо до царицы успело дойти. Мне там сказали, что смиловались надо мной по несовершеннолетию. Мне до 21 года шести месяцев не хватало.[1]

— И тут мамина заслуга, — засмеялся Григорий. — Смекаешь?

— Нет, — признался Нестор.

— Ты ж родился в 88 году, а она тебя записала с 89-го. Был бы с 88-го записан, не миновать тебе петли.

— А ведь верно, Гриша. Ну мама, как чувствовала всё равно.

— Вот именно, что из тебя разбойник вырастет, — пошутил Григорий. — Теперь поди Бутырка-то выучила?