Тайная жизнь Ребекки Парадайз - Педро Маньяс

Сколько я зарабатываю? Нисколько, ноль, ничего, дырку от бублика.

Какая у меня машина? У меня нет машины. Я езжу на метро, но оно не мое.

Во сколько я встаю? С понедельника по пятницу в 7:30. По выходным – как только сработает будильник (иногда я опять засыпаю).

Приятно познакомиться. Поговорим о чём-нибудь важном?

Одно плохо: едва ли по этой карточке ты составишь обо мне правильное впечатление. А может, я и не хочу, чтобы ты по-настоящему узнал меня. Сначала послушай, что обо мне думают другие.

Меня зовут Урсула (пока забудь про Ребекку), это я тебе уже рассказала, но тут можно добавить кое-что еще. Если хочешь обратиться именно ко мне, а не к любой другой Урсуле на планете Земля, можешь называть меня Урсула-врушка. Или Урсула-тупица, если тебе нравится. Или даже Урсула – четырехглазая малявка.

Такая у меня коллекция прозвищ. Одни собирают марки или бабочек. Другие коллекционируют сувениры из путешествий. Решит такой коллекционер привести в порядок счета или завести будильник, наткнется в ящике стола или на полке на какую-нибудь безделицу из поездки и тяжело вздохнет. Вот и у меня с прозвищами так же. Из каждой школы, в которой училась, я прихватила на память по одной кличке. Их уже три.

По поводу четырехглазой. Два глаза стопроцентно мои, маленькие и блестящие, как угольки. Два других – это очки, большие и круглые, как бутылочное донышко. Без этих донышек от угольков толку нет – у меня близорукость. Сверху, на голове, хвост. Снизу слишком короткие ноги (почти как руки) и слишком длинные руки (почти как ноги). Наверняка что-то пошло не так, когда меня собирали по частям. Между руками и ногами – круглый живот и пупок, который похож на кнопку стиральной машины. Только нажимай не нажимай, ничего не произойдет.

Жаль, что ты не можешь рассказать о себе. Если бы мы сидели друг напротив друга или говорили бы по телефону, всё было бы иначе. Наверное, поэтому телефоны людям нравятся, а книги нет: книги работают только в одном направлении.

Всё-таки есть вещи, о которых лучше рассказывать на бумаге. Говори что хочешь – никто не перебивает, не пристает с глупыми вопросами. Иной раз собеседник спросит: «Так ты Ребекка или Урсула?» «У тебя правда такие огромные очки?» «Полицейские не задержали того фокусника, который заставил твою маму исчезнуть?» «Какие именно движения руками он делал?» «А это сработает с моей училкой по физре?» «Ты что, издеваешься?»

Что касается «врушки», «тупицы» и «малявки», всё это неправда. То есть правда, но не совсем. А может, и совсем. Может, я и правда просто врушка.

Иногда если я сильно волнуюсь, то начинаю сочинять не очень правдивые истории, как та, про фокусника и маму. Только, по-моему, это не вранье.

Я понимаю разницу между враньем и сказками. Когда укладываешь ребенка спать и рассказываешь, как в лесу жил-поживал зайчонок и выращивал на грядке морковь, – это сказка. А когда признаёшься учительнице, что зайчик съел твою домашнюю работу, – это ложь. И всё-таки разница не всегда очевидна. Куда там! К тому же я тебе уже говорила: ненавижу кроликов.

Пойми одно: я всегда стараюсь говорить правду. Вместо истории о том, как фокусник Как-его-там-ини заставил исчезнуть мою маму, я хочу рассказать, как всё произошло на самом деле. Потом стою перед огромной толпой ребят, они разглядывают меня, очки, розовую резинку для волос, а я слова правдивого сказать не могу. Тогда история про фокусника получается сама собой. Она более захватывающая и менее грустная. Тут-то все и начинают считать меня лгуньей, но хотя бы не жалеют.

И так всегда. Я могу говорить правду, но она вообще не заслуживает внимания: «У меня очки как донышко стакана». «Я получаю одни двойки по французскому». «Наша новая квартира гораздо меньше прежней». Ну как? Кому захочется слушать такую правду, если можно выдумать кое-что в сто раз интереснее? В конце концов, в собственную ложь можно даже поверить.

Да, я прекрасная лгунья! И зовут меня Ребекка!

Опять всё неправильно! Хватит уже рассказывать эту историю!

Не помню, говорила ли тебе, но папа ужасно рассердился, узнав, что я всем разболтала про фокусника. Правда, страшно разозлился. Особенно когда я в сердцах заявила, что, будь я тогда с ними, ни за что бы не позволила засунуть маму в ящик, а папа закричал, чтобы я никогда больше не повторяла эти слова, но я повторила, и он со всей силы ударил ногой по двери кухни и проломил ее.

Сейчас в квартире, где дверь с дырой, живет другая семья. Так что теперь новым жильцам придется терпеть козни противной Скруч. Она всё время ворчит, будто из-за дерева между нашими домами у нее в саду развелись паразиты и пора бы его наконец срубить.

Папа сказал, тот дом слишком большой для нас двоих. Ну не глупости? Дом может быть слишком маленьким, а слишком большим – никогда! Если кому-то кажется, что его дом слишком большой, пусть тогда живет на кухне или в столовой. Почему взрослые этого не понимают?

К тому же, хотя папа и не догадывается, в квартире мы не одни. Всего нас семеро: папа, я и пять червяков, которых я держу в игрушечном сейфе с землей. Я выкопала их в саду в день, когда мы переехали, хотела спасти от страшной участи – Скруч всё равно бы их раздавила. Лучше бы у меня жила змея. Или тутовый шелкопряд. Или змея-шелкопряд. Но червяки тоже сгодятся. Я дала каждому имя, и они выползают, как только я их позову. Не веришь? Да это чистая правда! Раньше у нас жил кот по кличке Астронавт – он мяукал, глядя на звезды. Как-то раз он убежал и больше не вернулся, а может, и вернулся, но мы об этом не узнаем, потому что уже не бываем в нашем старом районе.

Червякам пришлось привыкать к новому дому. Мне тоже. Наша квартира, конечно, больше, чем игрушечный сейф, но не намного. Мы живем на шестом этаже, в доме на перекрестке двух шумных улиц. Квартира заставлена коробками, и она слишком далеко от моей прежней школы. Теперь я буду учиться в другой школе; она желтая, а когда идет дождь, горчичная. Это моя четвертая школа. Между ней и домом большой парк с маленьким прудом, каждую ночь там кричат птицы. А днем визжат машины. Особенно если огромный грузовик с твоими вещами из старой квартиры встанет перед подъездом.

Папе не нравятся звуки с улицы, а мне становится по-настоящему жутко от звуков, которые я слышу внутри. Например, если вот-вот произойдет что-то, чего я совсем не хочу, чувствую, будто в голове у меня часовая бомба. Секунда за секундой идет обратный отсчет до взрыва. Так случилось и в первый день в новой школе, в четвертой.

«Тик-так, тик-так», – застрекотало в голове утром в пятницу, когда я кормила червяков.

«Тик-так, тик-так», – вечером в субботу затикало еще громче.

«Тик-так, тик-так», – вечером в воскресенье бухало так, словно кто-то колотил молотком мне по макушке. Папа готовил котлеты из шпината. Он брал пригоршню зеленой массы, разминал ее в ладонях, смотрел на меня, опускал руку в кастрюльку со взбитым яйцом, перекладывал шарик в другую руку и опускал его в тарелку с панировочными сухарями, снова смотрел на меня, качал головой и вздыхал. Я сидела на полу, среди неразобранных коробок, в глубокой задумчивости. Я слушала «тик-так».