Мальчики в лодке - Дэниел Джеймс Браун

Утро понедельника, 9 октября 1933 года, в Сиэтле было мрачным. Мрачное утро в мрачные времена.

Вдоль всего портового района гидросамолеты транспортной компании «Горст Эйр» медленно взлетали с поверхности заливов Пьюджет-Саунд и направлялись на запад, низко пролетая под облачной завесой, и короткими рывками добирались до военно-морских верфей в Брементоне. Паромы уезжали из Дока Колмана по воде, такой же тусклой и унылой, как старые посудины. В центре города башня Смитта пронизывала хмурое небо, словно воздетый к нему палец. Мужчины в потертых пиджаках, изношенных ботинках и потрепанных фетровых шляпах приезжали в деревянных телегах на обочины перекрестков, где проводили день, продавая яблоки, апельсины и упаковки жвачки по несколько пенни за штуку. А прямо за углом, на крутом подъеме дороги Юслер Уэй, одной из самых старых бревенчатых дорог, в районе притонов и ночлежек, в длинных очередях стояли толпы людей с опущенными головами, разглядывая мокрые тротуары и тихонько разговаривая между собой, они ждали открытия благотворительной кухни. Грузовики из газеты «Сиэтл Пост-Интеллиженсер» гремели, проезжая по вымощенным камнем улицам и оставляя за собой кипы газет. Мальчишки-газетчики в шерстяных кепках таскали их к людным перекресткам, трамвайным остановкам и входам в отели, где, потряхивая газетами в воздухе, сбывали их по два цента за номер, выкрикивая при этом заголовок с главной страницы: «15 000 000$ необходимо, чтобы вывести США из кризиса».

Лодочная станция в Вашингтоне, 1930-е

Через несколько кварталов к югу от района Юслер, в трущобах, раскинувшихся вдоль залива Элиот Бэй, дети просыпались в сырых картонных коробках, которые служили им постелями. Их родители выбирались из картонных лачуг, пропитанных смолой и оловом, и их тут же обдавало зловонием сточных вод и гниющих водорослей, которые прибивало сюда с грязного побережья на западе. Бедняки разламывали деревянные ящики и, склоняясь над дымными кострами, кидали оторванные доски в пламя. Они возводили глаза к однообразному серому небу и, замечая признаки грядущих холодов, спрашивали себя, как им пережить еще одну зиму.

К северо-западу от центра, в старом скандинавском районе Баллард, буксиры, извергая шлейфы черного дыма, медленно тянули длинные груды бревен в шлюзы, которые затем поднимали их на уровень озера Вашингтон. Но песчаные верфи, сгрудившиеся вокруг шлюзов, были практически заброшенными, там не было слышно ни звука. В бухте Салмон, сразу на востоке, десятки и сотни рыбацких лодочек, которыми не пользовались месяцами, покачиваясь, стояли у причалов, и краска облезала с их мокрых боков. В районе Финни Ридж, возвышавшемся над Баллардом, дым кольцами поднимался из железных и кирпичных дымоходов сотен скромных домов и смешивался с туманом над землей.

Шел четвертый год Великой депрессии. У каждого четвертого работоспособного американца – а это десять миллионов человек – не было ни работы, ни перспектив ее найти, и только четверть из них получали хоть какую-то социальную помощь. Объемы промышленного производства сократились за эти четыре года в два раза. По самым скромным подсчетам, миллион человек, а говорили, что и два миллиона, не имели крыши над головой, жили на улице или во временных поселениях, таких, как трущобы Сиэтла. Во многих американских городах было просто невозможно найти работающий банк – почти все были временно закрыты; сбережения бессчетного количества американских семей навсегда исчезли за их заколоченными дверями. Никто не мог сказать, когда, да и вообще закончатся ли эти тяжелые времена.

И это, возможно, было самое худшее. Был ли ты банкиром, который ел булочки на завтрак, или булочником, который их пек, строил дома или был бездомным – это ощущение не оставляло тебя день и ночь – безжалостная, внушающая ужас неуверенность в будущем, чувство, что земля может в любой момент навсегда уйти у тебя из-под ног и оставить ни с чем. В марте вышел фильм, который по странному совпадению подходил под всеобщее настроение и имел сногсшибательный успех – «Кинг-Конг». По всей стране перед кинотеатрами выстроились длинные очереди, люди всех возрастов отдавали драгоценные четвертаки для того, чтобы увидеть историю огромного, безумного чудовища, которое вторглось в цивилизованный мир, захватило его обитателей в могучие когти и оставило болтаться над бездной.

Городские трущобы Сиэтла

Были и проблески лучших времен, но они пока так и оставались проблесками. Показатели на бирже поднялись ранее в этом году, промышленный индекс Доу Джонс совершил рекордный за все время скачок в пределах одного дня на 15,34 % и 15 марта достиг 62,10 пункта. Но американцы были настолько экономически подорваны за период с 1929 и до конца 1932 года, что почти все думали, и, как впоследствии оказалось, думали верно, что еще пройдет немало времени – целых двадцать пять лет, – прежде чем индекс опять поднимется до прошлых 381 пункта. Да и в любом случае цена за акцию «Дженерал электрик» абсолютно не волновала большинство американских граждан, у которых не было вообще никаких акций. Для них имело значение лишь то, что сейфы и жестяные банки под их кроватями, в которых они теперь предпочитали держать то, что осталось от их сбережений, все чаще и чаще оставались практически пустыми.

В Белом доме восседал новый президент – Франклин Делано Рузвельт, дальний родственник самого оптимистичного и энергичного из президентов, Теодора Рузвельта. И сам Франклин заступил на пост, переполненный энтузиазмом, выдвигая целую кучу слоганов и программ. Но и его предшественник, Герберт Гувер, выражал в свое время такой же оптимизм, оживленно предрекая, что скоро наступит день, когда нищета будет смыта из американской жизни навсегда. «Наша земля богата ресурсами; она вдохновляет своей выдающейся красотой; она населена миллионами счастливых семей; она благословенна своим комфортом и возможностями», – заявил Гувер в своей инаугурационной речи, перед теми словами, которые впоследствии оказались глубоко ироничными: «Нет ни одной другой страны, где плоды труда народа будут в такой же безопасности, как в Америке».

В любом случае было непонятно, чего ожидать от нового президента Рузвельта. Когда он начал осуществлять свои программы летом, все более усиливавшийся хор неприятельских голосов стал называть его радикалом, социалистом и даже большевиком. Это волновало граждан: несмотря на то что времена были не лучшие, очень немногие американцы хотели пойти по стопам России.