Царствие благодати - Йорген Брекке

Он купил у торговки пирожок и поблагодарил за помощь. Ему не очень улыбалось идти через весь город до того, как все будет готово. Вдруг он встретит цирюльника и тот его узнает? Но похоже, выбора у него нет. Он мог невооруженным глазом рассмотреть все йекты, шлюпки и шаланды, пришвартованные на том берегу. Как раз на таких небольших судах в этой гористой стране морем перевозят людей и грузы вдоль побережья. Он натянул капюшон на голову и отправился в путь.

Говорят, город пахнет свободой, и запах этот не очень-то приятен. За несколько дней в море монах совсем забыл, с какой силой бьют в нос городские ароматы. Берген не был исключением, напротив: здесь к обычной вони помоев, нечистот и разлагающихся отбросов примешивались запахи тухлой рыбы и гнилого дерева. Проходя закоулками Вогсбюннена, монах ощутил острое желание зажать нос, но сдержался. Он не должен привлекать к себе внимания. Поэтому шел прямо, не глядя по сторонам и стараясь не встречаться глазами с людьми, попадавшимися ему на пути.

Чем ближе он подходил к Странду, тем больше народу становилось на улицах. Здесь все говорили на напевном норвежском наречии. Сами дома были меньше, зато скота на дерновых крышах паслось больше. Он разузнал, где находится торговая контора, ведущая дела к северу от Бергена.

— Нет, мои лодки завтра рано поутру не отчаливают, — недоверчиво прищурившись, отвечал на его вопрос приземистый торговец. На вид ему было около пяти десятков зим. Они стояли в темной кладовой в его доме, среди бочек и штабелей вяленой рыбы. Кожа на лице торговца имела тот же серовато-белый оттенок, что и сушеная треска; между словами он сплевывал на половицы.

— А куда это святой отец так торопится?

— У святых отцов тоже бывают срочные дела. И свободные деньги. — Монах встряхнул висящий на поясе кошель.

— Кое-кто сказал бы, что, раз так, ты вовсе и не святой отец, а непонятно кто, — сухо заметил торговец, но монах понял: вес кошелька и звон монет произвели нужное впечатление. — Завтра рано утром в сторону Эстрота отчаливает шлюпка. Она не моя, но я могу договориться со штурманом. Только должен тебя предупредить: лодка принадлежит знатной фру, и она на монахов вроде тебя смотрит косо. Будешь умником, если сойдешь до того, как лодка причалит к Фосену, там наверху.

— У меня на то есть свои причины. И вообще никаких дел иметь не желаю с тем, кто отверг святую веру Христову. Поверь, я таких в немецких землях навидался, — с чувством произнес монах и пообещал щедро заплатить и за поездку, и за то, что, вопреки безбожию своей госпожи, штурман возьмет на борт доброго христианина.

Выйдя из лавки, он отправился закупить все необходимое для дальнейшего путешествия: добротную суму из кожи, немного вяленого мяса и несколько бутылок вина. На обратном пути он снова заглянул к торговцу, купил вяленой рыбы и положил ее в суму. Торговец, кстати, сообщил, что со штурманом договорился и теперь можно устраиваться куда-то на ночлег. Лавочник объяснил ему, где искать постоялый двор.

— А тамошние хозяева хорошо знают город? — спросил монах, выходя из конторы.

— Нет в Бергене человека, ни живого, ни мертвого, о котором хозяйка не знала бы всех сплетен, — ответил хозяин лавки и чуть не угодил насмешливым плевком в лежавшую перед ним большую связку отличнейшей вяленой рыбы.

Лавочник сказал правду. Хозяйка постоялого двора обожала сплетни.

В ее рассказах о цирюльнике ничего нового для монаха не оказалось, и он слушал вполуха. Все, что он хотел знать, — это где обретается ножевых дел мастер. Хозяйка пересказала ему все смехотворные слухи, ходившие по городу — иногда полуправду, иногда и того меньше, — и между делом сообщила достаточно, чтобы завтра утром он смог найти дорогу к цирюльнику. Теперь он знал, где ждет его дело, ради которого он приехал. Он совершит задуманное рано утром. Но не слишком рано. Когда план будет выполнен, важно уехать из города как можно скорее, а час отплытия лодки уже известен.

Ночью монах лежал в нанятой комнате: розарий[4]скользил между пальцев, пока он размышлял о семи радостях Марии, бормоча «Отче наш», «Богородице Дево, радуйся» и «Славу». По обветшалому деревянному дому гуляли сквозняки. Осень приносила в Берген промозглые ночи, и холод просачивался в каждую щель. Ночь будет бессонной.

Он вышел на бергенские улицы еще до первых петухов. Иней белым налетом лежал на дерновых крышах, а лужи, оставшиеся после вчерашнего дождя, покрыла тонкая ледяная корка. Он поплотнее укутался в плащ и двинулся вперед, следуя полученным накануне от хозяйки приметам. Они оказались точны.

Когда он пришел на место и открыл дверь в темный зал, где цирюльник обслуживал клиентов, знаменитый мастер уже точил свои ножи. Было рано. Еще никто не приходил, чтобы побриться, пропустить стаканчик пива и поболтать, как это обычно бывает в подобных заведениях. Монах переступил порог, но капюшон с головы не снял.

— Сдается мне, ты ошибся дверью, — сказал цирюльник. — Здесь ничего не делается бесплатно, да и кладовка у меня пуста, как это ни прискорбно.

Монах не пошевелился и продолжил рассматривать собеседника, пряча лицо в тени капюшона. Цирюльник так его и не узнал. Пожалуй, ничего удивительного. Много воды утекло с тех пор, как они виделись в последний раз: теперь он уже не тот мальчишка, которым был когда-то.

— Я пришел не за едой и не за твоей работой, — сказал монах.

Цирюльник отложил нож, который точил, на стоявший перед ним столик. Там уже находился целый набор ножей — у каждого свое назначение. И каждым из них мастер владел в совершенстве. Это сейчас он только ровняет бороды и вскрывает нарывы. Разве что иногда позовут на пристань отрезать сгнившую ногу какому-нибудь моряку. Время великих деяний прошло. Прежде чем уползти в этот одинокий город на краю света, там, на юге, в Падуе, он был личным ассистентом самого мессера Алессандро. Многие из удивительных открытий мессера Алессандро о строении человеческого тела сделаны его руками. Много ночей провели они вместе, тайком склоняясь над смердящими останками преступников: цирюльник с ножом, а мессер — с пером и пергаментом. Сам монах был тогда маленьким мальчиком, ему разрешали лежать под прозекторским столом, слушать и нюхать, пока он не засыпал и цирюльник на руках не относил его в кровать. Вид ножей разбудил в нем детские воспоминания. Запах дерева и только что наточенных ножей, почти неслышный в вони гниющих людских тел.

— Если не еда, то ведь что-то же тебе от меня нужно, — заметил цирюльник.

— Верно, — отозвался монах. И сделал выпад. Кулак достиг цели, цирюльник упал на пол. Монах скинул капюшон, и свет зарождающегося дня, льющийся через отдушину в стене, осветил его лицо. Цирюльник оторопел.

— Господи помилуй, — наконец проговорил он. — Это ты.

— Боюсь, такому закоренелому безбожнику, как ты, слишком поздно взывать к милосердию Господню, — сказал монах.

— Ты вернулся назад из преисподней. Зачем ты пришел? — Цирюльник не столько спрашивал, сколько умолял.