Из озера взметнулись молнии - Милисав Антониевич-Дримколский

улице городского предместья, освещенной тусклым светом лампочек, медленно шагает высокий сухощавый загорелый человек в коротком, как солдатская куртка, пальто из толстой домотканой ткани, купленной у крестьян. Он что-то говорит-то шепотом, то громко, — потом останавливается, поворачивает голову вправо и смотрит в упор, как будто кто- то еще идет рядом. Он говорит воображаемому собеседнику прямо в лицо, пронзает взглядом, иногда наклоняется и настойчиво показывает на что-то в грязи под ногами. Он устал, но не может еще успокоиться, все думает об Управлении, о малодушии тамошних спецов, их мелких махинациях, за которыми прячется ненависть к наступившему времени. Это время люди получили не как подарок-за него боролись, страдали и умирали… Несколько раз он оступился в выбоинах на дороге, чуть даже не упал, но из головы не шли тяжелые мысли — и все из- за нового задания, так неожиданно свалившегося на него. После возвращения из командировки, вконец его измотавшей, он надеялся несколько месяцев спокойно поработать в Управлении и выкроить время, чтобы побывать на кладбище… Его жена и сын, четырехлетний малыш, смугленький, со светлыми отцовскими глазами, после нескольких месяцев голода и мучений в фашистском концлагере были расстреляны. Оставаясь один, он часто доставал из бумажника их поблекшие истертые фотографии, отрешенно смотрел на ту, где была сфотографирована жена с сыном на руках, прижимал ее к щеке, ласкал и целовал. И хотя он прошел войну, видел сражения, искалеченных людей, кровь и смерть, на глаза у него навертывались слезы…

Добравшись до дома, он открывает железную калитку и, даже не взглянув на фруктовые деревья и клумбы, которые надо бы привести в порядок, быстро проходит по бетонной дорожке, отпирает дверь террасы и оказывается в маленькой квартирке, отделенной от комнат других жильцов. Этот дом он построил когда-то для себя и своей семьи… У дверей он снимает тяжелые рабочие ботинки, смертельно усталый ложится на железную кровать и засыпает беспокойным сном. Он мечется, стонет-сынок тянет его за рукав, спрашивает, где был, хватает за руки, трогает лицо, обвивает ручонками шею, прижимается к нему и целует. И он отвечает поцелуями-целует сына, жену, которая так ласково смотрит на него. Он не помнит, что они расстреляны, ему кажется, что все в его жизни хорошо, но вот о своей новой должности и предстоящей поездке он не забыл. И все вместе, всей семьей они отправляются в дорогу. Поезд громыхает, паровоз пыхтит и оглушает ревом гудка. Люди в вагоне разговаривают так возбужденно, кричат, словно до этого годами молчали. Втроем они выходят из поезда в какой-то горной долине, где раскинулось необозримое озеро, сверкающее под электрическим солнцем. А они радуются и не отрываясь смотрят на это солнце. Но небо вдруг мрачнеет, чернеет, облака срываются с места и мчатся как сумасшедшие. Сверкают молнии. Черная ночь, буря, дождь. Он не видит ни сына, ни жену. Сердится, кричит, грозит мрачной ночи. А откуда-то издалека дежурный с главной турбины громко, с пронзительным завыванием и жутко, как из могилы, зовет на помощь. Странные голоса становятся явственней, приближаются, он бежит им навстречу, но не видит людей, спотыкается и падает. Измученный этим сном, он просыпается.

I

Март. Высоко в горах, на горных склонах и плоскогорьях лежит снег, в южных долинах дождь и распутица, но своенравная погода все капризничает, как будто хочет удовлетворить свои прихоти назло людям солнцу, весне. В один из таких дней ранним, сумрачным, словно бы рассерженным утром тот же самый человек в пальто из грубого сукна, инженер Мартин Крстаничин, сухощавый, с широким лицом, приметным по костистому орлиному носу и родинке над губой, вошел в автобус, у которого с колес еще не сняты цепи. В дверях с головы у инженера упала заломленная кепка, но он не нагнулся за ней, а сначала отнес чемодан на одно из передних сидений и лишь потом, словно вспомнив о ней, возвратился к дверям, поднял кепку, отряхнул с нее снег и пошел к своему чемодану. Он долго смотрел на шофера в черной шапке, закрывавшей уши, на его мощную шею, на пассажиров справа и слева от себя, на автобусное стекло, разрисованное морозом, и незаметно снова погрузился в свои мысли.

Если и там такая погода, я не смогу начать строительство. Сильные ли ветры дуют с гор? Какая сейчас там погода? — задавал он себе вопросы и сам отвечал: что бы то ни было, надо начинать. Собрать людей, распределить их по участкам, растолковать, где, что и сколько делать. Но вначале надо построить бараки для рабочих из дальних сел, если в этом Ханово нет хана[1]. А есть ли там специалисты? Обещали дать хороших каменщиков, но ведь они умеют только строить дома. Потребуется много людей, не меньше тысячи… Надо собрать воедино горные речки, прокопать водосборные туннели, создать озеро несколько километров в длину и столько же в ширину. Выселить людей из котловины, оторвать их от пашен, от родных мест, где жили деды и прадеды… Да, все это ждет меня. Хорошо, что поблизости город, Уездный народный комитет, комитет партии, да и белградское Управление поможет. Вот ведь, вспомнил Управление, а сам недоволен им. Еще бы, оснований полно. Ох уж это Управление…

Автобус спускается по скользкой дороге, останавливается время от времени, попадает в глубокие выбоины, буксует на месте, фыркает, как разъяренный бык, а шофер злится, ругается вслух или про себя. Нервный и злой, он не сбавляет скорость даже на деревянных стареньких мостах, скрипящих и раскачивающихся под тяжестью автобуса. Пассажиры поглядывают друг на друга или дуют на замерзшее стекло, трут его и смотрят в глазок. Слева от дороги холмы, еще дремлющие фруктовые сады, за ними возвышаются горные хребты, снежные и величественные. Да, все эти места мне знакомы, думает инженер, здесь мы дрались с немцами, вон ту высоту брали… Как будто вчера! Здесь погибли двое взводных. Сильные, храбрые были ребята. Они бросались на доты и танки с гранатами, проклинали чужеземцев, нашедших смерть на наших дорогах, в наших горах: так тебе и надо, зачем пришел в нашу страну? Хотел побыстрей закончить войну, чтобы потом вечно грабить? Вот тебе за все! За детей… Эх, сколько погибло наших! Да, разве забудешь войну, мою Наталью, сыночка, концлагеря, газовые камеры, крематории… И остался я один-одинешек, как кедр без веток. А ведь и у меня была семья, и я был счастлив. Как меня Наталья любила! А сын?! Кровинушка ты моя… И для тещи и тестя я был