Из озера взметнулись молнии - Милисав Антониевич-Дримколский

на письма с просьбой прислать на стройку машины. И не отвечают, и не присылают. Как будто это мое личное дело, как будто я строю что-то для себя! Состряпать проект легче, чем осуществить его. К чему столько инженеров в Управлении? Понабралось их там отовсюду, кого только нет. Мелкие душонки, пригрелись там, как королей от престола, не оторвешь их от насиженных мест, линеек, треугольников, циркулей. Оправдываются, что они не производственники, а проектировщики. План, мол, одно, а производство — другое. Надо было — и я проектировал, мой объект построили в числе первых после войны. Так пусть и они не боятся засучить рукава и потрудиться на строительной площадке. Да, тот проект оправдал себя, вот он, мой реальный вклад… Но тут же Мартин упрекнул себя: что же это, я да я… Каждый человек что-то значит, если наше время и дела ему не чужды. Самое главное — какую пользу приносишь, боишься или не боишься трудностей. А трудностями меня бог не обделил, что ни день — все новые, борьба и с природой, и с людьми. На бумаге, в проекте все, кажется, предусмотрено — геологическая структура участка, цифры, планы, чертежи, а в действительности приходится снова все проверять до мельчайших деталей. Намучаешься еще с этим проектом! Сколько поправок приходится вносить, даже менять основные параметры водоводных и водосливных каналов, потому что проектировщики не сумели сжиться с этими скалами, землей и водой. С водой шутки плохи, ошибешься — людей погубишь… А как же не думать о них, о людях? Ну какая же беспечность в этом Управлении!

Он выбрался на дорогу. Все еще погруженный в свои мысли, идет спотыкаясь, уставившись взглядом в одну точку, губы его шевелятся. Черт бы их всех побрал в этом Управлении! Послать человека голыми руками строить ГЭС! Это же немыслимо! Пусть, мол, ничего с ним не будет, этот и без машин обойдется! Но разве легко справиться с природой, с ее прихотями? Легко преградить путь рекам, проложить дороги, каналы? Они там не думают о времени. Как будто оно уже не столь важно для людей. Как будто им безразлично, когда мы все сделаем: завтра или через три года. Но надо же закончить как можно скорее! Только тогда начнут работать новые рудники. Ведь этот старый сейчас только время переводит, работать там — одно мученье. Днем и ночью люди толкают вагонетки, перевыполняют план, насколько можно перевыполнить при ручном труде, а толку чуть. Без электричества, без машин далеко не шагнешь, так и будешь топтаться на месте. Ну что ж, скоро мы дадим машинам энергию, рожденную напором воды, неумолимую, могущественную, творящую чудеса…

Мартин остановился возле отвесной скалы, стоит неподвижно, глаза его блуждают. Он не видит ни трассы, ни рабочих, стоит, склонив седеющую голову, на лице шрамы — памятки войны, широкий лоб рассечен глубокими морщинами. Гневный, беспощадный голос клокочет у него в груди. Развернуть такую стройку — это не шутка! Это не в бирюльки играть! Известно ли вам, что в этих местах в продаже нет ни мотыг, ни лопат? Знаете вы это или нет? Что, скажите, можно сделать без инструмента, даже без самого примитивного…

Перед Мартином стоит геодезист с шапкой в руках, лысый, с обветренным красным лицом, он растерян, отчего это директор такой сердитый.

— Товарищ директор, ты что, не видишь меня, что ли? Я здороваюсь, а ты не отвечаешь! Товарищ директор, здравствуй! Это я…

Мартин вздрогнул, посмотрел на Бошевского, подошел к нему и пожал руку так, словно они давно не виделись. Улыбнулся добродушной улыбкой человека, который признает свою вину.

— Я что-то задумался, товарищ Дамьян. Знаешь ведь сам, как у нас все сложно… А чем вы трамбуете землю?

— Смекалка выручает. Из комлей срубленных деревьев делаем катки, примитивные, конечно, но достаточно тяжелые. Есть у нас один весом в полторы тонны, тащить его трудновато, впрягаем двух лошадей. Землю хорошо уминает, да только без настоящих пятитонных катков не обойтись.

Они медленно пошли по строящейся трассе, что ведет к главному шоссе вдоль берега. Скоро река будет перегорожена плотиной, изменит свое русло и, соединившись с горными источниками и ручьями, наполнит котловину водой… Две крестьянские лошаденки, нагнув головы до самой земли, волокли деревянный каток. Мартин опять нахмурился, жилка на виске вздулась и лихорадочно запульсировала, но он понимал, что глупо перед рабочими показывать свое недовольство вышестоящим начальством. Взяв себя в руки, он заговорил:

— Не знаю, как и благодарить вас за находчивость, за добросовестное отношение к работе… Вы делаете все, что можете, я обо всем этом доложу в Уездный комитет и в Управление. Да, я скажу… — Крстаничин не закончил фразу, потому что метрах в пятнадцати от них из-за отвесных остроконечных скал послышались крики:

— Берегись! Через пять минут взорвется мина! Эй, товарищи! Берегись!

Все побежали вниз, к реке. И пока одни пили воду, другие умывались, грохнул оглушительный взрыв, скалы развалились, разомкнулись, как огромные челюсти, сердито выплевывая обломки, осыпая все вокруг каменьями.

— Еще одна мина! Берегись! Не подходи!

Солнце печет, обжигает и землю, и рабочих. На скалах знойное марево трепещет все сильнее, яростнее. Людям кажется, что зной беснуется оттого, что у него отнимают скалы и он не сможет больше скакать над ними, как раньше, в своей безумной, неповторимой пляске. Вздымаются тяжелые молоты, крушат неприступные скалы, бросают вызов знойным струям.

VI

В барак, в котором спит бригадир, осторожно, на цыпочках входит заспанный Марко Пайковский, пожилой рыжеволосый человек, широкоплечий, с удивительно прямым носом, составляющим в профиль одну сплошную линию со лбом. Руки у него от работы сделались длиннее, кожа задубела и потрескалась, как горное плато, прорезанное реками и ручьями. Он родился в горном селе, смолоду ходил на заработки — на печалбу, но судьба его не сломила. Он любил жизнь, людей и никогда не расставался с тамбурой[7]. Песни у Марко — о тяжкой доле бедняков, отправляющихся на заработки в чужие края, об их печалях и радостях, о свадьбах и невестах. Встает он обычно рано, еще до рассвета, с первыми проблесками наступающего дня, идет будить бригадира Стояна Мирческого, крепкого черноглазого парня с квадратным подбородком. Мертвым сном спит Стоян, а Марко по-отечески будит его:

— Вставай, Стоян, слышь-ка, сынок… Сам ведь просил тебя пораньше разбудить… Ну-ка протри глаза, вставай.

Стоян потягивается, открывает глаза и смотрит на земляка, который еще сам как следует не проснулся, не успел надеть свой поварской колпак.

— Сейчас встаю. Большое тебе