Чеченский дневник - Адольф Борисович Дихтярь

друг и не враг.

 

ДОРОГА НА ГРОЗНЫЙ

Наш тепловоз —

астматик,

страдающий одышкой,

за ним со скрипом тащится

вагоновчереда.

И бьется, бьется сердце

подтаявшей ледышкой.

На новый путь свернули мы

с дороги в никуда.

 

За окнами пространство,

израненное взрывами,

и все-таки,

и все же

я вижу из окон

дорогу

к населенной народами счастливыми

земле обетованной,

где властвует закон.

 

ВЕРБНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

Мы курили у края оврага.

Ветер гнал облаков острова.

Лупоглазый ушастый салага

 

выдыхал

вместе с дымом слова:

«Горизонт здесь горами запахнут.

Жизнь не жизнь,

война не война.

Здесь Россия?

Нет, Русью не пахнут

ни земля,

ни вода,

ни весна.

 

Ну, никак не расскажешь неверным,

а расскажешь,

так вряд ли поймут,

почему воскресенье вербным

то,

которое нынче,

зовут.

 

Я в Чечне,

но душою не здесь я.

Что поделать:

хочу не хочу,

как вон те облака в поднебесье,

я душою на Север лечу,

 

Верь не верь,

но глаза лишь закрою,

представляется явственно мне

луговое село за Угрою,

а над ним

облака в вышине.

Оживляя пожухлые стебли,

в огороде воркует ручей.

Вербы,

в пух расфрантившись,

у гребли

хлебом-солью встречают грачей.

Нынче праздник на улице нашей,

праздник всех,

кто заждался тепла.

Солнце плещется в лужах,

и взашей

гонит зиму весна из села.

 

А в Чечне я,

как негр на Чукотке…

 

Верь не верь:

Здесь зарез для меня.

Доведет меня,

Дед,

До чахотки

эта самая ваша Чечня…»

 

ДООРОЖНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ

 

За пачку «Мальборо» заправил

я под завязку бензобак.

И в путь,

не соблюдая правил,

пугая коз, дразня собак.

Петух через дорогу мчится,

безумным ужасом несом.

Один момент,

и чудо-птица

испустит дух под колесом.

 

Мне жаль,

что он не встретит солнца

рассветной песнею без слов,

и не оплачет многоженца

гарем кудахтающих вдов.

 

Душещипательная сценка…

Так почему же от ларька

грозит мне кулаком чеченка

И крутит пальцем у виска?

 

Крути-крути,

я добрый малый…

Но ты на весь Аргун не вой,

когда по воле пули шалой

сама останешься вдовой…

 

ИЗ ЭФИРА

«Как на базе?»

 

«По базе

бьют пятнадцать стволов…»

 

«Кто на связи?»

 

«На связи

рядовой Ковалев…

 

Продержаться с часок нам?

Хлещут жарким огнем

огнеметы по окнам.

Ночь,

а видно,

как днем…

Нет,

отход невозможен…

Разве что на погост…

 

Как берлога,

обложен

нам доверенный пост…»

 

«Сколько вас?»

 

«Только двое.

Я и друг мой калаш…

Не боюсь ничего я.

Мне по сердцу кураж.

 

Продержусь ли хоть час я?

Обещать не могу.

Все…

Желаю вам счастья!

И огонь по врагу!»

 

ПОСЛЕДНЕЕ

Последней кукушки

простуженный вскрик.

Последнего лучика

радужный блик.

Последний патрон

в патроннике.

Последней вороны последнее

Последний выстрел.

Последний кадр

прервавшейся биохроники.

 

ПРИВАЛ

Рядом с берегом кочковатым,

на истоптанном в пыль песке,

спит в обнимочку с автоматом

мальчик с родинкой на щеке.

 

Что ты в снах

разноцветных видишь?

Улыбаешься ты чему?

 

Света-Светочка,

выйди,

выйди ж,

хоть во сне,

на свиданье к нему!

 

Пусть мальчишка

верит во сне хоть,

что любовь

не красивый сон.

Как же так?

Не успел уехать,

и моментом

из сердца вон!

 

Улыбается он невесте…

Ах ты, Светка,

чужая жена!…

На вдовца при доходном месте

променяла ты пацана.

 

Спит солдат,

вещмешок под ухом,

повернувшись к Сунже лицом,

и не знает ни сном ни духом,

что намедни он стал отцом.

 

Где ты,

Светка?

 

В больнице районной.

Носом в грудь,

у нее на руке спит малыш,

плод любви потаенной,

мальчик с родинкой на щеке.

 

РОСТИСЛАВ

Звали его Ростиславом…

Ростиком…

Возраст?

Дет двадцать.

С маленьким хвостиком.

 

Волосы?

Словно колосья спелые.

Светлые.

Золотисто-белые.

 

Его называли мы Белым Вороном.

Без задней мысли.

За цвет волос.

Пришлась милицейская служба

в пору нам,

но вместе служить недолго пришлось.

 

Был виден собой,

был на зависть здоров он.

Такие

всегда у начальства в цене.

Был Ростик к ОМОНу

прикомандирован

и потому очутился в Чечне.

 

Я провожал его на вокзал.

Воробьи копошились в пыли

у дуплистого ильма.

Поезд скрылся вдали.

 

Но долго ломило глаза.

Как в кинотеатре

после длинного фильма.

 

Чем он Господа мог прогневить

в этой самой проклятой Чечне?

 

Фотокарточка шесть на девять.

В черной рамке.

На белой стене.

 

ДАЕШЬ ВОКЗАЛ!

В красноватой дымке морозной

похоронно клубятся дымы. Наступает рассвет.

На Грозный

наступаем с рассветом мы.

 

Автоматы уже на взводе.

Наш старшой губу облизал:

«Как, порядок?»

«Порядок вроде…»

«Нам приказано взять вокзал».

 

Вон он,

ржавую крышу кажет

сквозь деревья,

меж двух общаг.

Даже если весь взвод поляжет,

над вокзалом взовьется флаг.

 

«С Богом,

братцы!»

В четыре пробежки

промахнули овраг,

и «вперед!»

Тут защелкал,

луща орешки,

из развалин ручной пулемет.

 

Мне одной гранаты хватило,

чтоб управиться с боевиком.

и

«ура-a-a!»

вперед покатило,

нарастая,

как снежный ком.

 

Штурм!

Был короток,

был жесток он.

Лез в глаза ядовитый дым.

Били в нас из вокзальных окон

и из всех привокзальных дыр.

 

Со спецназом шутить не надо,

враг для нас не брат и не сват.

Без заминки любого гада

мы отправим к дьяволу,

в ад!

 

А когда трехцветное знамя

замахало нам с вышины,

гимн спецназовский пели с нами

наши мертвые братаны.

 

БАЛЛАДА О НИКОЛАЕ ИГОШИНЕ

Он выглядел отлично.

Лишь малость рябоват.

 

В Енюку самолично

ей написал комбат.

Мол, Николай Игошин

зимой к бандитам в тыл

с десантом был заброшен,

и след его простыл.

Теперь в разгаре лето,

а Коли нет как нет,

мол, означает это,

что он в расцвете лет

погиб…

 

Не дочитала

треклятого письма.

Не дочитала…

Стала

белей, чем смерть сама.

А с черных губ слетело

похожее на хрип:

«Раз не сыскали тела,

 

пропал,

а не погиб…

Нет, не зажгу свечу я

за упокой сынка,

душой и сердцем чую:

он жив наверняка.

 

Не перестану ждать я

сынка,—-

вздохнула мать,

и траурного платья

не стану надевать».

 

Вот Колина Рената,

вертлявая юла,

так та письмо комбата

на веру приняла.

Проплакала зазноба

в подушку досветла,

и вся любовь до гроба

слезами изошла.

 

Судьбу не переспоришь:

кто в морге,

кто в пивной,

и Павел,

Колькин кореш,

стал жить с ней,

как с женой.

 

Никто не ждет солдата.

Нет,

чуду не бывать!