Чеченский дневник - Адольф Борисович Дихтярь

ни матери

у вдовы молоденькой.

Мерзнет крест некрашеный

над ее Володенькой.

 

БАЛЛАДА О ВДОВЕ

«Андрей!.. Голубчик!.. Неживой!..»

Она качнулась.

Упала мужнею женой.

Вдовой очнулась.

 

Тихонько вышла на крыльцо,

глотая слезы.

Стекали тени на лицо

с ветвей березы.

 

Вдруг в толще туч небесный луч

прорезал прорубь,

и закружился между туч

почтовый голубь.

 

И тут раздался божий глас

из горних кущей:

 

«Супруг твой встретил смертный час

как воин сущий.

Держись, болезная, бодрей,

знай в горе меру.

Не веривший в меня Андрей

погиб за веру.

Благословен его удел,

в шелка зари я

бессмертный дух его одел.

 

Гордись,

Мария!»

 

САШКА-МЕНТ

Сашка-мент,

щербатый Сашка,

он опять приснился мне…

 

Поперек груди «АКашка»

на залощенном ремне,

 

по загару — синим:

«Грозный»,

выше — молнии зигзаг.

Александр

не жук навозный,

Александр

мужик серьезный,

формой — мент,

душой — казак.

 

Прорезь глазок,

сжатых в щелки.

Взгляд,

вгоняющий в тоску.

Так,

наверно,

смотрят волки,

изготовившись к прыжку.

 

Он не шел —

он плыл с развальцем,

поступь шаткая тверда.

«Борода! — манил он пальцем,—

Ну-ка,

гад,

ползи сюда!»

 

Где он,

Сашка?

Был и нету…

Ухарь разинских кровей,

бродит он по белу свету

только в памяти моей.

 

В диком поле,

у Шатоя,

пуля вжикнула жучком…

Вскрикнув,

в пестрядь травостоя

Александр упал ничком.

 

Он лежал,

пучок былинок, как синицу, сжав в горсти…

 

Враг на честный поединок

не осмелился пойти…

 

Сашка-мент,

во сне поныне ты являешься ко мне.

 

Запах сломанной полыни.

Птичий щебет в тишине.

 

ГОРНЫЕ ВЕРШИНЫ

Горные вершины

Спят во тьме ночной.

М. Лермонтов

 

«Горные вершины

Спят во тьме ночной…»

Дрожь стальной машины

чувствую спиной.

 

«Не пылит дорога,

Не дрожат листы…»

Сверзишься с отрога,

и

каюк-кранты!

 

«Тихие долины

Полны свежей мглой…»

А вверху пчелиный

звезд бессонных рой.

 

Слышу голос Бога

с горней высоты:

«Подожди немного,

Отдохнешь и ты…»

 

КИЗИЛ

Ах, как много кизила

этим летом в горах!

Артиллерия била,

сея гибель и страх.

 

И:

«Спецназ

по машинам!»

Бэтээры

в пыли

к гнилозубым вершинам

редколесьем пошли.

 

Содрогались мы вместе

с беззащитной броней,

мча,

как ангелы мести,

непокорной Чечней.

 

Вдруг

как током пронзило.

Вдруг

упала рука.

Словно соком кизила

обагрило рукав.

 

Колокольцы стеклянно

дзынь-дзынь-дзынь в голове.

Черт возьми!

 

НОЧЬ НА ИВАНА КУПАЛУ

Смеркла заря, и припала

мгла к утомленной земле.

Ночь на Ивана Купалу.

Звезды, как искры в золе.

 

Слышу душой в эту ночь я

в плеске березовых крон

шорох изодранных в клочья,

смерть повидавших знамен.

 

И при мерцающих звездах,

словно при свете лампад,

в тени сгущается воздух,

в тени погибших солдат.

 

Выйдя из топей болотных,

вынырнув из-под воды,

сонм пехотинцев бесплотных

молча ровняет ряды.

 

Крыльями сумрак охлопав,

петли неясыти вьют.

Из задернелых окопов

тени бесшумно встают.

 

Стелют туманы полотна.

Через поля, на большак,

тени выходят поротно.

Скорбен их медленный шаг.

 

Всех перечесть я не силах…

Родина,

сколько же их,

не погребенных в могилах,

их, страстотерпцев твоих!

 

Схвачено горло удушьем…

Господи, сколько же лет

не упокоенным душам

упокоения нет?

Срам не на павших когда-то.

Он на живых, этот срам…

Крест над могилой солдата

Богу угодней,

чем храм!

 

Дедов винить мы не станем.

Грех этот страшный на всех.

И никаким покаяньем

не замолить этот грех.

 

Брезжится…

Звезды помалу

меркнут,

как искры в золе.

 

Ночь на Ивана Купалу.

Госпиталь в Ханкале.

 

У ГОРНОЙ РЕЧКИ

Речка мечется,

в сети

угодившим угрём.

Мы,

солдатские дети,

как солдаты умрем.

 

Может,

от поворота

вьющей петли тропы

вгонит в грудь мою кто-то

разрывные шипы.

 

Иль над этой вот горной

речкой,

мирной на вид,

камнепад рукотворный

мне башку размозжит.

 

Может,

свергнусь в теснину

иль носком сапога

вдруг задену за мину,

тут и вся недолга…

 

Взмоет в огненном свете

ввысь душа сизарем….

Мы,

солдатские дети,

по-солдатски умрем.

 

СВЕТЛАНА

На побывке,

в отпускной горячке,

мигом пронеслись четыре дня.

Напоследок к старой водокачке

ноги сами вынесли меня.

 

Водокачка стародавней кладки,

в паутине трещин кирпичи.

В детстве, рядом с ней играл я прятки

и гонял в каникулы мячи.

 

Сколько разу этой водокачки

я читал нескладные стихи

сероглазой школьнице-гордячке,

помнят только третьи петухи.

 

Помнят только тихие рассветы

да росой наволгшая трава…

Света,

отзовись!

Ответь мне,

где ты?

Кто тебе дарит мои слова?

 

Кто-то говорил мне мимоходом,

что тебя в Карелии встречал,

Почему ж под южным небосводом

о тебе так часто я скучал?

 

Лунный диск спускается все ниже,

освещает темную скамью.

Я глаза прикрою и увижу

тоненькую школьницу мою.

 

Тонкий голос…

Легонькие руки…

Легкая и тоненькая вся.

Почему ж устал я,

сквозь разлуки

Тоненькую девочку неся?

 

Жду тебя у водокачки этой.

Жду.

Вот так в горах привала ждут.

Жду.

Хотя давно тебя не Светой,

а Светланой Павловной зовут.

 

ЗАБЫТЫЙ БЛОК-ПОСТ

Блок-пост на выезде из города.

За кашеварами шпионят

ворОны,

серые от голода,

и своего не проворонят.

 

Ей-богу,

тошно,

господа,.

стеречь

дорогу в никуда.

 

Дорога,

взрывами изрытая.

Поедешь —

влипнешь

в переплет.

Хотел бы глянуть на джигита я,

который на неё свернет.

 

Живем,

как у Христа за пазухой,

на государственном

довольствии.

Не жизнь,

а тульский пряник с патокой,

не служба —

море удовольствия.

 

Как было дело?

Вскинув бровку,

какой-нибудь штабист-пижон

ткнул пальцем в двухкилометровку:

«Блок-пост

здесь будет заложен!»

 

И вот живу,

жую тощищу.

Устав отлеживать бока,

то смажу свой калаш,

то счищу

ошметки грязи с каблука.

 

Субботний вечер.

Запах прелости

проник в наш благостный приют.

 

Смотрю в окно.

Набравшись смелости,

три шлюшки знаки подают:

свои обтёрханные прелести

вразнос, на выбор, продают.

 

По средневзвешенной цене,

Доступной для солдат вполне.

 

Здесь отношения просты.

Договорились

и в кусты

ведем потасканных Венер.

 

Что ж,

а ля гэрр,

ком а ля гэрр.

 

Еще, бывает, личность некая

с впечатанною в лоб звездой,

комолая и красновекая,

тряся китайской бородой,

несется к нам, противно мекая,

и тащит в вымени удой.

 

Спешит вприскочку,

рысью радостной,

зад показав сплошавшим чуркам.

 

А все

любовь к сорокоградусной

и к смачной закуси -

окуркам.

 

Пока ее наш повар

выдоит,

она грамм сто из фляжки выдует.

 

Сивуху