Нотки кориандра - Игорь Лебедев

— Дух русского воинства высок, — продолжал Верховский. — С именем государя в сердце мы жаждем вступить на поле брани. Но есть ли у русских витязей достойное оружие?

Генерал сделал знак ассистенту, и тот сорвал ткань с нескольких стендов, на которых были установлены картоны с чертежами различных моделей винтовок.

— В последней турецкой кампании наши пехотинцы воевали винтовкой Сильвестра Крнкá[34], — сообщил лектор и ткнул указкой в первый стенд, — вот этой. А это, — он перешел ко второму картону, — английская винтовка Пибоди[35], которая была у турок. Так вот, господа. Как ни больно это признавать, но английские винтовки превосходили наши по всем показателям. Дальность стрельбы, кучность, скорострельность…

Баратова склонилась к Ардову и прошептала:

— Он похож на Октавиана Августа[36].

У Ардова было неприятное чувство, будто за ним кто-то наблюдает. Он повертел головой, но ничего подозрительного не приметил: пара сотен восторженных глаз была устремлена на сцену, где лектор нахваливал конструкцию английских винтовок.

Илья Алексеевич взглянул на часы: до отправления поезда в Сестрорецк оставалось не более часа.

— Ваше сиятельство, прошу меня извинить, — прошептал он на ухо княгине, — мне необходимо покинуть вас по делам службы.

Анастасия Аркадьевна одарила крестника досадливым взглядом. Илья Алексеевич принялся выбираться между рядами к выходу.

— Господин генерал! — раздался голос из зала. — Военный министр утверждает, что армию энергично перевооружают. Это дело нескольких лет.

— У России нет этого времени! — с жаром возразил Верховский. — Турки жаждут реванша! Они уже готовы и не будут ждать, пока мы сосредоточимся. Поверьте, нападение неизбежно. Беспечность может привести к катастрофе. Нам нужны новые винтовки!

Полицейский участок в Сестрорецке располагался в Посаде при заводе, на берегу Разлива, в покосившейся деревянной постройке, которую Илья Алексеевич, заходя, окрестил про себя «домиком Питера[37]» — и правда, сооружение, казалось, можно было развалить одним дуновением.

Участковый пристав уже неделю как хворал у себя на квартире, а место помощника второй год оставалось вакантным, так что Илья Алексеевич вынужден был вступить в общение с единственным блюстителем благочиния в участке — письмоводителем Пучковым, дремавшим за столом рядом с кутузкой, где за решеткой томилась на лавке пара задержанных.

Выяснилось, что ввиду отсутствия иных чинов полиции место взрыва на военном заводе осматривал именно он, Пучков Гордей Саввич. Да и о трупе администрация завода первым делом доложила тоже ему.

— Почему вы решили, что он турок? — спросил Ардов.

— Что ж я, турка никогда не видел? — беззаботно отозвался Пучков. — Турок — он и есть турок.

Илья Алексеевич помолчал. Голос чиновника напоминал красный ситец с черными цветами. Разговор не клеился.

— Может, это грек был, — на всякий случай предположил сыщик, чтобы хоть как-то расшевелить сонного письмоводителя.

Гордей Саввич с какой-то жалостью посмотрел на столичного гостя.

— Записка на нем была, — пояснил он и, помолчав, со значением добавил: — По-турецки. Тут уж к гадалке не ходи — диверсия. Прямо накануне войны.

Мужчина тяжело вздохнул, словно враг был едва ли не за околицей.

— Какой еще войны? — Ардову показалось, что у него разболелся зуб. — C чего вдруг?

— Ну а как? — все с той же основательностью продолжал рассуждать неторопливый чиновник. — Не сегодня-завтра турок опять полезет.

На столе перед Гордеем Саввичем лежала измятая газета, где при желании можно было разобрать заголовок: «Турцiя готовится объявить войну Россiи».

— Понятно, — вздохнул Ардов. — А на записку можно взглянуть?

— Нельзя, — подумав, ответил чиновник.

Ардов растерялся. Поведение коллеги утрачивало последние признаки любезности.

Насладившись произведенным впечатлением, Гордей Саввич пояснил:

— Господа жандармы с собой забрали.

Выходило, что от Пучкова проку было ни на понюшку. Трата здесь времени становилась напрасной — предстояло еще осмотреть место взрыва и поговорить со служителями завода. Илья Алексеевич поворотился к выходу.

— Но фотокопия в деле имеется, — вдруг заявил Пучков.

Ардов опешил. Такого поворота никак нельзя было ожидать: получалось, что в этом захолустном «домике Питера» какой-то сонный письмоводитель умудрился организовать изготовление фотокопии улики, что, сказать по правде, и для столичных-то отделений все еще оставалось диковиной.

— Можно взглянуть? — осторожно поинтересовался сыщик.

— Господа жандармы не велели, — заявил Пучков и нахально улыбнулся, явно ожидая выгодного предложения от визитера.

— Ваше благородие, за что мучаете? — подал голос один из арестантов в добротном костюме. — Ни в чем не повинен, по оговору взяли.

— Покуда имени не вспомнишь — будешь сидеть, — строго указал письмоводитель.

Ардов взглянул на задержанного и тут же непроизвольно скривился от ударившего в нос запаха перекаленного металла и прогорклого вкуса старого масла. Господин в костюме стоял у решетки, обхватив прутья тремя неестественно длинными белыми пальцами, вылезавшими из обшлага наподобие змеек.

В голове Ильи Алексеевича зазвучал голос владельца мелочной лавки Хныкина, который давеча приходил в третий участок Спасской части советоваться насчет дорогой табакерки, оставленной у него для продажи подозрительным типом. Беседа хоть и протекала без участия сыщика, была ему слышна, а потому благополучно записалась в памяти наподобие латунного диска с музыкой в аристоне княгини Баратовой.

«Вместо ладони только три пальца торчат — длиннющие, как у паука! И верткие — страсть!» — припомнил слова Хныкина Ардов.

— Не сознается? — обернулся он к письмоводителю.

— Задержан на вокзале, — тряхнув головой, пояснил блюститель благочиния. — У архимандрита панагию срезал, шельмец! Чудом сцапали. Их высокопреподобие суда требует, а этот, вишь ты, уперся: не помню, говорит, своего роду-племени. Надо в Петербург отправлять…